Яик-Горынович

Там уже паслись низкорослые, но выносливые, как черти, калмыцкие кони. Несколько злых, вооруженных копьями и луками степняков-табунщиков зорко вглядывались в вечернюю степь. Заметив недружелюбный маневр казаков, пришпорили коней и быстро бросились им наперерез.

– Эй, куда прешь, кайсак? Сапсем совесть кабак пропил… Бачка-осударь всем волю дал, и земля – кто сколько возьмет… Степь, гляди, большой какой! Зачем на чужой пастбище лезешь?

– Иди сам в степь, пугало косоглазое! – отгавкнулся Кузьма Фофанов, сжал угрожающе эфес шашки. – Земля эта наша, казачьей кровью политая, и катись ты к такой-то матери!

Калмыки, по-волчьи ощерясь, направили на него копья.

– Не уйдешь – памрешь как собака, такой-сякой… Эта земля наш! Так бачка-цар решил, а ты уходи, кудой шакал…

– Казаки, не выдавай! – с задором крикнул своим Фофанов, обнажил клинок и смело бросился на калмыков.

Степан Атаров, Денис Шелехов, Яков Почиталин и еще несколько яицких молодцов, размахивая саблями, храбро устремились в драку. От калмыцкого стана тоже спешили на помощь табунщикам всадники. В степи завязалась не шуточная рубка, и кто его знает, чем бы закончилась, если бы не примчался их разнимать отряд царских гвардейцев во главе с Идыркеем Баймековым. Мир в войске был быстро водворен. Гвардейцы, не скупясь, перепороли плетьми поровну и казаков, и калмыков, грубо разогнали их по своим подразделениям.

В это время на левом берегу, у крепостного вала показался илецкий сотник Овчинников, ездивший в городок с указом Петра Третьего. Он что-то закричал своим, замахал руками и выстрелил из ружья в воздух, видимо, давая этим понять, что миссия его прошла успешно. Сопровождавшие его пугачевцы тоже дали холостой залп вверх. С крепостного вала в унисон им грянули пушки, салютуя государю Петру Федоровичу, в церкви празднично залились колокола.

Пугачев со свитой выехал на пологий в этом месте берег Яика-Горыновича. Набожно перекрестился по-старообрядчески при всем честном народе.

– Слава тебе Господи, Иисус Христос и пресвятая Матушка-Богородица, Илецкий городок наш!

Через время на левом берегу дружно и весело застучали дятлами топоры, зажужжали свою бесконечную песню стремительные острозубые пилы. Городские казаки ремонтировали разобранный незадолго до этого мост.

Глава 35 После бала

1

Камера была битком набита колодниками, как говорится, яблоку негде упасть. Люди вповалку лежали и сидели на нарах, расположенных вдоль стен, в проходах, под длинным деревянным столом в середине помещения, возле так называемой параши, которую с ночи еще не опорожняли. Здесь, а еще под нарами нашли себе место самые отверженные и беззащитные, над которыми в остроге издевался каждый, кому не лень. Стоял смрадный удушливый запах, густо насыщенный ядовитыми миазмами человеческих фекалий, пота, немытых ног, грязных онучей и обуви. Утробный нездоровый храп, позевывание, дребезжащий чахоточный кашель, сморкание, тихие разговоры, громкие сердитые возгласы, звон кандалов и скрип досок на нарах наполняли комнату невообразимым смешением звуков. Из единственного зарешеченного окна с улицы проникал слабый солнечный свет. Камера просыпалась.

У окна на нарах было посвободнее. Здесь располагались самые знатные арестанты: разбойники и тати с большой дороги, душегубы, атаманы мелких шаек, фальшивомонетчики. Это была местная острожная элита, крепко спаянная разбойной круговой порукой, жестокая и мстительная. Не признающая иных законов, кроме кулака, ножа или кистеня.

Среди них выделялся громадным ростом, медвежьим телосложением и страховидным, изуродованным под пыткой палача лицом бородатый пожилой детина в отрепьях, в ручных и ножных кандалах, гремящих при каждом движении. Это был знаменитый в Оренбургских краях разбойничий атаман Хлопуша, шайка которого своими жестокостями наводила ужас на всю губернию. Хлопуша был неоднократно бит кнутом, ссылался на каторгу, пожизненно определен на уральские железоплавильные заводы. Постоянно умудрялся бежать и вновь объявлялся с шайкой таких же головорезов в родных местах, где у него оставалась семья. Под конец ему вырвали ноздри почти до самых хрящей, клеймили лоб и отправили в далекий, гиблый Нерчинск, на рудники, откуда он тоже через полгода сбежал, и вот теперь дожидался решения своей участи в Оренбургском остроге.

Помимо разбойников и татей в камере бессчетно сидел беглый крестьянский люд, несколько яицких казаков, осужденных за разные провинности, но в основном по делу об убийстве в прошлом году на Яике царского генерала Траубенберга и атамана Тамбовцева со старшинами, малость инородцев, дезертиры из крепостей и дальних степных гарнизонов, старообрядцы, страдающие за крест и бороду. Отдельной стайкой притулились в углу польские конфедераты, брезгливо и с ненавистью смотревшие на всех окружающих. Впрочем, колодники, не любившие спесивых шляхтичей, отвечали им той же монетой.

Вскоре после пробуждения в коридоре загремели шаги, кормушка в двери камеры отворилась, и раздатчик баланды зычно, командирским голосом прокричал: