Яик-Горынович

– Велика, знать, я птица, коль сама царица мною заниматься будет, – удивленно присвистнул Емельян. – А птицу, в народе у нас говорят, видать по полету.

– Отлетался ты, Емелька! Шабаш, – рубанул воздух рукой чиновник. – Крылья тебе подрежем, раскаленными щипцами ноздри вырвем, лоб и щеки заклеймим, и больше не полетаешь. Ползать на брюхе будешь, как пить дать…

– На все воля Божья, – смиренно ответствовал Емельян, морщась от очередного свистящего удара плети.

– Будет с него! – раздраженно махнул рукой чиновник, обращаясь к стегавшим Пугачева инвалидам. – Еще помрет чего доброго под пыткой, а мне потом отвечай перед воеводою… Отведите его в острог, пускай начальство решает, что дальше делать с разбойником.

Начальство думать долго не стало, а сплавило опасного государственного преступника с глаз долой из сердца вон – в губернский город Казань, к Брандту. С прапорщиком, сопровождавшим с солдатами закованного в ножные и ручные кандалы Пугачева, из Синбирской провинциальной канцелярии отправили и все материалы по его делу, протоколы допросов, показания свидетелей и прочую бумажную волокиту.

Дорога была не близкая, и солдаты конвоя приготовились к долгому и утомительному путешествию: навалили в сани старых, побитых молью тулупов, в которых выстаивали длинными морозными ночами в карауле, охраняя от татей и лихих степняков Синбирскую крепость, запаслись у гарнизонного интенданта харчем, у знакомого трактирщика взяли в долг водки. По пути следования, втихаря, чтоб не видел прапорщик, ехавший с арестантом и двумя конвоирами в кибитке, жадно прикладывались к заветному штофу, согревались. В попадавшихся впереди селах расторопные крестьянские девчонки подбегали к саням и совали в руки служивым теплые, только что с пылу, с жару, калачи, молоко в крынках, завернутое в чистые тряпицы сало. Бабы тоскливо махали им вслед руками, вспоминая своих служивых, угнанных барином в солдатчину на целых двадцать пять лет.

– Ваше благородие, дозволь мне к народу выйти, милостыню Бога ради попросить, – обратился к прапорщику Пугачев, простужено шмыгая носом. – Брюхо свело от казенных харчей, не шибко на матушкином пайковом довольствии разгуляешься. На три копейки на день-то!

– Для тебя и этого много, тать, – грубо огрызнулся злой, промерзший до дна души прапорщик в своих форсистых офицерских ботфортах и форменном сюртуке, хоть и подбитом жидким мехом, но мало согревающем в тесной, продуваемой насквозь злющими степными ветрами кибитке.

Солдаты по бокам Пугачева тоже не попадали зубом на зуб, крепко сжимая руками в собачьих грубых рукавицах стоявшие между колен фузеи с примкнутыми штыками. Через каждые два часа конвоиры сменялись. Служака прапорщик стучал в стенку кибитки кулаком, подавая знак ямщику остановиться, по уставу производил смену караула, и солдаты, стерегшие Пугачева, отправлялись в сани к остальной команде, отдыхать. На смену им мерзнуть в кибитку садились другие.

К вечеру добрались до казенной почтовой станции. Прапорщик решил здесь заночевать. Ямщики на дворе распрягли лошадей, заведя их в конюшню, задали корму. Солдаты, гремя тяжелыми ружьями и тихо, незлобно переругиваясь, ввалились в просторный станционный зал. Пожилой суетливый смотритель в старом потертом форменном кафтане провел прапорщика в отведенную ему для отдыха комнату, помог раздеться.

– А что, милейший, лихие люди у вас тут ночами не шалят? – с тревогой поинтересовался офицер.

– Нетути, ваше благородие, все как есть тихо, – заверил его станционный смотритель. – Да и чего вам бояться, с ружьям-то. Вон у вас солдат сколько. Сам черт с такими орлами не страшен.

Смотритель вышел из комнаты начальства, разбудил жену, отдыхавшую в другом помещении, и она начала готовить прапорщику ужин. Солдаты обошлись своими припасами, что им пожертвовали по дороге местные жители. Многие были уже навеселе и вовсю дымили короткими солдатскими трубочками, беседуя друг с другом. Двое конвойных отвели арестованного Пугачева в холодный чулан и, заперев на замок, замерли у дверей как истуканы. По уставу им запрещалось разговаривать, двигаться, сидеть, курить, есть, пить и так далее. А устав старики за десятилетия долгой царевой службы выучили назубок, так что ночью спросонья подними и спроси про обязанности караульного – ответят без запинки все тютелька в тютельку. Как по писаному.

– Господа служивые, слышь там, – постучал в чуланную дверь Пугачев. – Нельзя ли мне хоть шмат хлебушка ссудить на ужин, кишка с кишкой в брюхе бунтуют, друг дружке фиги показывают! Будьте так ласковы, доложите своему начальнику.

Старики-инвалиды промолчали, раздумывая о своем. Им было не до арестанта. Ужин ему принесла дочка станционного смотрителя, которую послала хозяйка. Трапеза, впрочем, не отличалась изыском и обилием разносолов: из еды было всего кусок старого сала, горбушка черствого хлеба да кувшин ледяной колодезной воды, но изголодавшийся за день Пугачев и этому был рад. Уплел все за милую душу.

Глава 19 В Казанском остроге

1