Яик-Горынович

Все это время Пугачев продолжал общаться с караульным солдатом Григорием Мищенко, склоняя того к побегу с ними за компанию. Делал он это осторожно, чтобы ничего не заподозрили капралы или дежурный офицер, в основном тогда, когда Мищенко сопровождал Емельяна в паломничестве в ближайшую церковь для сбора подаяния. Дело в том, что казанский купец Василий Щолоков выговорил у коменданта для Пугачева и эту привилегию. Так что того отпускали побираться Христа ради и в одиночку, без других острожников, под конвоем всего одного солдата, которым по собственному желанию частенько оказывался Мищенко.

Вид разнаряженной, праздно шатающейся по улицам толпы казанцев вызывал у Емельяна глухое раздражение и зависть.

«Ишь, жируют, веселятся, а до остального им и дела мало, – думал он со злостью, проходя в кандалах по шумному восточному базару. – И почему я в остроге сижу, а они на воле? За что мне такая несправедливость? Али мало у каждого своих грехов перед властью?.. Ну, допустим, провинился я, попутал бес, перевез на своей лодке беглеца через Дон. (Пугачев в сердцах помянул тут недобрым словом своего зятя Симона Павлова, из-за которого и попал первый раз под арест). Ну так дело то прошлое, могли б и снисхождение сделать герою Турецкой кампании… Отличился как никак под неприступной крепостью Бендеры, за что и младший офицерский чин хорунжего имею. Так нет же, сразу вязать и в острог. Да еще и смертной казнью пужают… Нет, несправедливо устроена жизнь, не так все идет, как следовало бы».

Какая-то здоровая, пышнотелая купчиха в дорогой собольей шубе, с огромной плетеной корзиной в руке нечаянно задела Пугачева круто выпуклым боком. Тот чуть не упал.

– Тю, лошадь ломовая… Гляди, куда прешь! – весело выкрикнул Емельян и, лукаво подмигнув бабище, смачно шлепнул ее широкой разлапистой пятерней по увесистому, откормленному заду, упруго отпружинившему удар, как студень. – Эх, мать, есть за что подержаться ближнему. Я б от такой кобылицы степной, необъезженной не отказался ночку на сеновале покоротать!

– Прими руки-то немытые, каторжник, – грубо отшила его бойкая на язык купчиха. – Рыло сначала умой, да бородищу-помело обскубай, а посля уж в женихи набивайся… Видала я таких, до чужих калачей падких!

– Так чужой калач скуснее, хозяйка, – выскалился Пугачев и вновь, шутя, хлопнул бабу пониже спины.

Наблюдавший эту сцену солдат Григорий Мищенко хохотнул в кулак. Сам он был робкого десятка и не решился бы подъехать к дебелой купчихе даже со своим кремневым ружьем: а ну как даст отпор бойкая бабенка почище любого неприятеля!

– Емеля, пийшлы видцеля от греха, ну ее в баню, – потянул он Пугачева за рукав арестантской робы, но тот не уходил.

– Э-э, погодь трохи, служивый, покалякаем малость с госпожой, авось и она нам на что сгодится. – Пугачев видел, что заинтересовал женщину, что злится она больше для виду, сама же не прочь пообщаться с симпатичным, не лезущим за словом в карман острожником. К тому же ей нравилось всеобщее внимание, в центре которого она вдруг оказалась.

– Ты гляди, востроглазый, не шибко-то граблям своим волю давай, не то хозяин мой увидит, враз их тебе поукоротит, – смеясь, говорила баба Пугачеву. Стояла перед ним вызывающе: руки в боки, пылая огненным кровяным румянцем во все щеки.

– А ты приходи до нас в острог, в гости, он и не увидит, – как бы в шутку предлагал Емельян. – Наших харчей арестантских скудных отведаешь, что Бог послал, да добрые люди принесли. Песен наших задушевных послушаешь. Ох, и голосистые у нас певцы есть, чисто соловьи залетные. Куда до них твоей опере!

– Ну вот, пойду я с тобой, татем и разбойником, в острог! – аж всплеснула руками купчиха. – Ты, небось, душегубец и убивец, кистенем на большой дороге махал, добрых людей грабил. Оттого и виселица по тебе плачет.

– Ошибаешься, госпожа хорошая, не грабил никого я и не убивал, – качнул отрицательно головой Емельян, притворно вздохнув и немного помолчав, продолжил. – А страдаю я за истинную нашу старую веру, за крест да за бороду… Помнишь, небось, как сестра наша любезная, боярышня Морозова, на Москве страдала во времена светлой памяти незабвенного протопопа Аввакума? Так и я неповинно взят по стражу, лишен состояния и купеческого звания, дожидаюсь теперь решения своей участи из следственной комиссии из самого Петербурга города.

Видя, что веселая комедия закончилась и купчиха с острожником мирно беседуют, толпа досужих зевак вокруг них мгновенно рассыпалась, разбрелась по базару. Возле них столбом остался стоять со своим нелепым длинным ружьем только солдат Мищенко.

– И жинка у тебя, мил человек, должно быть, есть? – соболезнующе спросила купчиха. – По виду человек ты уже не молодой, и детишек, наверно, имеешь дома?