Идеально другие. Художники о шестидесятых

Евтушенко — не такая простая фигура, у него много граней. Не думаю, что их имеет простонародный Глазунов, но, если имеет, я только пожму ему руку. Глазунов был единственный по-настоящему народный художник СССР. Все имели звания, а он был один со своими картинами и конной милицией в Манеже. Примерно как Дудинцев с «Не хлебом единым». Тем не менее богема не была так разделена. Небольшие этажи были, но Женя мог появляться и в подвале. У Неизвестного вообще все время члены ЦК итальянские сидели. Почему Белла, Женя, Булат и Вознесенский попали в одну компанию? Чистая случайность, в которой есть своя логика. Об этом замечательно сказал Синявский: «Их объединяет решение задачи не творческой, но нравственно-моральной». Пушкинский круг был тоже очень замкнутый и очень узкий, как и питерский круг Бродского. Но мы все друг друга знали. Новый появившийся сразу естественно вливался в этот кружок. Все вокруг были гении. Даже был какой-то Игорь Кондерушин, который написал: «Я гений, Игорь Кондерушин!» Валентин Хромов многие буквы не проговаривал, и у него стихи «О, Родина, возьми меня на ручки!» не нарочно звучали как «О, едина, возьми меня на ючки!». Москва приезжала в Питер на бой поэтов. Хромов и Красовицкий приезжали сражаться с Рейном и Глебом Горбовским. Питер — свой, Москва — чужая. Рейн встал: «Ну, почитаем немножко, почитаем!» Бродский где-то сказал, что в нашу эпоху Пушкиным был бы Рейн. «Ну уж!» — «Да вы не знаете Рейна!»

Найман вспоминал, как привел к вам Ахматову, которая уже редко куда выходила.

С Ахматовой произошла такая вещь — Найман описал не все. Там была маленькая деталь, которая смешно характеризует эту ситуацию. Это было ужасно знойным днем. Найман мне сказал, что они приедут после обеда. Но вечером перед этим я довольно крепко выпил, а наутро пообедал и меня после всей этой пьянки очень сильно разморило. И я заснул, а проснулся от трезвонящего звонка. Я был один в квартире. Жара, духотища, трезвон. Толя с одной стороны под руку, жена Ардова с другой. Я посадил их, поставил какую-то картину для Анны Андреевны, они смотрят, а я говорю, что сейчас приду. И, взяв какой-то рубль, побежал купил портвейн. Потому что понял, что жить без этого невозможно. Прибежал и говорю: «Вот, а я вам принес вино!» Тащу стаканы, Толя Найман говорит: «Я не пью, жарко». Ардовой тоже жарко или что-то в этом роде, а Анна Андреевна, к величайшему моему изумлению, говорит: «Почему же, а я выпью!» При этом ее под руки привели, у нее было уже два инфаркта, и мне это очень понравилось. Я налил ей полстакана портвейна, себе тоже, чокнулись, она сказала: «Ну, за ваши успехи», выпила залпом эти пол стакана портвейна, посидела некоторое время и сказала: «Хорошее вино!» Вот такая маленькая деталь, которую Толя не привел. Она спросила: «Какой породы эти люди?» Я сказал: «Такой же, какой и цветы». В моем ответе было, что они такие же вымышленные, моей породы. Толя Найман был ее секретарем, потому что тоже мог стать тунеядцем. Они вместе переводили стихи. Толя очень профессионален в поэзии, она тоже была профессиональной переводчицей, и они брали всякую чушь. Узбеков каких-то, не поэтов даже. Им давали подстрочник, на основании которого они просто писали новые стихи.

«Старик, ты — гений!» — главное выражение эпохи.