Идеально другие. Художники о шестидесятых

Я, честно говоря, практически не интересовался творчеством других художников. Я эгоцентрик, и был только один художник, который как-то мне был внутренне интересен, — Дмитрий Краснопевцев. Немухин, Рабин, Кабаков не вызывали у меня личного восторга. Янкилевского я почти не видел. А Краснопевцев заставлял меня внимательно его разглядывать. Но вообще-то мы все общались. Юло Соостер жил некоторое время в соседнем доме в Тушине, и у него были какие-то четверги. Тогда бывали четверги, среды, пятницы, когда ты знал, что всегда можешь приехать и застать компанию. Вход свободный, приезжай и заходи. У меня такой для звонков был день, не было телефона, и я ходил по вторникам к маме звонить, когда записывал на всю неделю, кто ко мне когда придет. Много раз я бывал у Оскара в его бараках и у Димы Краснопевцева в его комнатке очень специальной, удивительной, маленьким подоконником выходившей на Метростроевскую улицу. У Вейсберга была белая-белая комната, какая-то солдатская койка, мольберт и тумбочка. И все. Вейсберг говорил: «Старик, ты понимаешь, вот сейчас к нам интерес будет несколько лет, а потом все это абсолютно забудется». Как и многие художники, он любил только свои картины и, желая как-то понравиться, глядя на чужие, говорил с расстояния трех метров: «Ты знаешь, старик, вот здорово получилось!», делал подход вплотную и показывал, пальцем обводя два квадратных сантиметра где-то на фоне: «Как вышло, старик!» У него непонятно было, юмор или нет. Вася Ситников никогда у меня не был, приехал ко мне, бросил беглый взгляд и говорит: «Нет, нет, я пошел!» Я говорю, мы сейчас вместе поедем, я тоже в центр еду, посиди. А я у него был несколько раз. Он сел, смотрит и опять: «Нет, нет». Я говорю, а что нет? «Ты знаешь, как-то странно, как будто перчатка, надетая швом наружу, твои картины».

Но оба, Ситников и Вейсберг, были не совсем здоровые люди.

Я абсолютно убежден в том, что Вейсберг был совершенно здоровый человек, когда у него не было его приступов. Это был не просто здоровый человек, но человек чрезвычайно трезвого ума, в нем не было ни капли болезни. Ситников, по-моему, «канал» под сумасшедшего, я часто к нему приглядывался и это видел. Самым здоровым среди них человеком был Зверев, который из себя строил черт-те кого. Здоровее его психически в общении с другим человеком не было. Мало того, что он был здоров, он был неимоверно чувствителен. Я его очень не любил за то, что он кривляется внутри. Мы с ним никогда не дружили. Он никогда не здоровался, мы ни разу не перекинулись парой слов. Но, как только я появлялся, он молниеносно исчезал. Он чувствовал за пять метров, что я его не люблю. Когда я это рассказал Янкилевскому, он очень удивился и сказал: «Олег! То же самое было со мной!» Как-то мы разговаривали с ним о Звереве, и я сказал: «Знаешь, Володя, лично мне по сей день он не представляется хорошим художником». А тогда я его вообще очень не любил. Но он нашел замечательную маску и способ обманывать окружающих и так вошел в эту игру как персонаж. Отдадим должное его раскованности краски, все-таки он не был человеком бездарным. Был талантливым, бесспорно, но он был внутренне врожденный артист, который играл свою роль не на сцене, а в жизни. Он никогда не сходил со сцены, но, как только видел недоброжелательного зрителя, немедленно опускал занавес. Причем он почему-то не пытался этого зрителя ввести в свой театр, а сам прекращал игру и смывался. Уходил с тех глаз, которые были к нему недоброжелательны. Подлый был человек. Многие его обожествляли, Амальрик о нем пишет как о гении, которому, правда, не хватает культуры. А Амальрик был очень проницательный человек.

Амальрик описывал, как отправился брать у вас интервью: «Посиди здесь немного, я сбегаю за бутылкой, и поговорим». И больше вас не видел.