Идеально другие. Художники о шестидесятых

Оскар Рабин говорил, что начал делать свои работы, увидев ваши натюрморты на молодежной выставке в 57-м году, — настолько простыми они ему показались.

Недавно я читал интервью с Оскаром Рабиным в «Русской мысли», где он говорит, что не было никакой группы лианозовской, это потом придумали. А было место, куда съезжались выпить-закусить, каждый приезжал с бутылкой, садились в кружок, читали стихи. Я, как и Дима Краснопевцев, ни в какие группы не попал — мы были люди одинокие. Таким был и Янкилевский. Краснопевцев вообще был малообщительный. Я был очень общительный, но многих не уважал как деятелей искусства. Я считал, что это подражание, что тут нет оригинальности, самостоятельности, а если есть, то сделано это очень слабо. Они для меня не были кумирами. Кумиром для меня был в большей степени я сам, что нечасто у художников бывает. Поэтому я к компаниям не очень прикреплялся и, вообще-то говоря, главным образом занимался пьянством, не черным, запойным, скорее был любителем погудеть среди пьяниц. Мне очень нравились пивнушки, пивные ларьки — это была целая культура, в которой я был своим. Если бы я не уехал, то стал бы не Зверевым, а Димой Краснопевцевым, который мрачно и одиноко последние годы пил. Он уже был сильно болен. Зверев пил шумно, а он сидел в углу и глотал, не делая больше ничего. Силы, видимо, иссякли, потенции не было. Живешь на износ, еще дышишь, проходит время, и уже плевать, покупают картины, не покупают. Дима вообще был человек очень трезвый.

Будучи индивидуалистом, вы не участвовали в громких выставках, предпочтя эмиграцию в «страну больших бутылок», как пел Хвост.

Я с уважением по сей день отношусь ко всякому человеку, который по-настоящему, всерьез занимается своим искусством. С моей точки зрения, Вася Ситников или Зверев валяли дурака, а Немухин или Мастеркова мне не очень нравились как художники, но я им никогда не хотел подставить ножку. Я не был против Бульдозерной и квартирных выставок, но считал, что это были акции сугубо политические. Я считал, что живу в государстве, в котором мне не нравятся определенные законы. Но если бы я жил в каком-нибудь племени ням-ням, где жарят на костре врагов и кушают, это не значит, что я должен протестовать. У них так принято. Я должен отойти в сторону. Я не собирался бороться с племенем ням-ням. С племенем можно было или к стенке, или отойти в сторону. Но не доказывать, что человека кушать нельзя. С моей точки зрения, диссиденты доказывали, тем самым уравнивая себя с властью. Они ставили себя с ними на одну доску, как в шахматной игре. Я с ними садиться за шахматы не хотел из внутреннего принципа. Но не осуждал тех, кто садился играть. Здесь не было страха, это была честность перед самим собой. Я не против. Я с ними не игрок. Кроме того, зачем самому нести свои картины под бульдозер? Выскочить на улицу, под дождик с лжекартиной, чтобы тебя побили и сняли на камеру. Немухин с Мастерковой пошли, Комар и Мел амид тоже. «Пчеловодство» было уже выставкой — картины висели на стенах. Это тоже были шахматы, но не уличный кулачный бой.

Какова нынешняя судьба ваших работ? Во Франции, где вы живете, покупают в основном салонную живопись.