Идеально другие. Художники о шестидесятых

Больше даже — отец, покровитель. Он был генерал-лейтенант, имел кабинет в Минюсте рядом с министром Теребиловым. Он был старше лет на двадцать, воевал, до войны закончил юридический факультет. В Вене он служил в Смерше — наверное, не одного пустил под расстрел. Проходили тысячи людей: казаки, дезертиры, власовцы. Колоссальное влияние было супруги Рут — она все-таки родилась в заграничной семье, а австрийская культура была до войны высочайшей. Родители были антифашисты, благородная позиция по тем временам. У него было врожденное свойство помогать людям, необязательно художникам. Думаю, что, если бы к нему попал какой-нибудь симпатичный алкаш или больной, он бы помогал ему вместо меня. Малец, паренек, приехавший откуда-то из белорусской глуши, из которого могла получиться просто палка обыкновенная, но вышел человек чувствительный к культуре, литературе, там, где появлялась какая-то несправедливость малейшая, он тут же освобождал людей из тюрьмы. Достаточно было одного телефонного звонка.

Прирожденный гуманист?

Однажды пришел приятель, сын бывшего министра культуры Большакова, живший в сталинском доме рядом с кинотеатром «Форум». Большаков читал Сталину на ночь поэзию басом и крутил фильмы, был главный киномеханик Кремля. Коля Большаков был молодой автомобилист, у него был старый «Москвич», мы с ним сдружились, и он видел, что у меня есть какой-то контакт с влиятельными людьми. И он говорит: «Слушай, моего приятеля в Тверской области, где-то под Завидовом, посадили на семь лет ни за что. Детишки местных начальников кого-то зарезали, а показали на этого мужичка, и, поскольку вся местная юстиция куплена с корнем начальством, решили мужика засадить в тюрьму, а этих выпустить на волю». Коля его отлично знал, я рассказал об этом случае прокурору, он говорит: «А ты уверен, что он невиновен?» Я не знал, но, судя по рассказам Коли Большакова, человек был невинный, его засадили враги. «Ладно, попробую, хотя ты меня, конечно, заставляешь лишнюю работу делать». Он пришел в бюро, позвонил в Тверь, сказал «прислать мне дело номер такое-то». Там начался переполох, дело ему тут же доставили, он все внимательно прочел, потратив полчаса, и увидел, что все фальшиво, от первой страницы до последней. И он перезвонил туда и сказал: «Пересмотрите, пожалуйста, это дело, вижу, что здесь есть нарушение социалистической законности». Через месяц мужик приехал в Москву, привез здоровую рыбину, пришел ко мне в подвал и сказал: «Я хочу видеть моего спасителя!» Звоню прокурору: «Коля Большаков сидит с мужиком из Твери! Приходи есть рыбу!» — «Раз рыбу, тогда приду». Приехал, рыбу зажарили, выпили бутылку коньяка, мужик благодарил, встал чуть ли не на колени. Так он спасал людей, не нарушая ни одной буквы советского закона. Достаточно внимательно пересмотреть дело, как человек невиновен и выходит на волю. Начальство тоже было все за законность, за проверку.

Но как генерал мог пить водку в подвале с тверским мужиком?

Он редко ходил в подвал, в основном я у него торчал, мыться к нему ходил на «Аэропорт». Потом убили сына, он развелся с женой, женился на твоей соседке Саше, которая была моложе его лет на двадцать. Прокурор для меня был очень светлой личностью, не знаю, как для других. Но человек всегда состоит из темных и светлых частей. Он не собирал картин, был обыкновенный московский гуманист. Знакомство со мной, Мишкой, Эдиком, Борухом, Айги помогло ему почувствовать, что существует какой-то другой общественный настрой. Он мне за 10 лет предсказал победу Горбачева, сказав, что власть возьмет коммунист-либерал. Что другого варианта нет и быть не может. Такой был профессор Габричевский, такой был академик Валентин Валентинович Новожилов в Ленинграде, покровитель Яковлева. Люди из каких-то особых соображений помогали несчастным бедствующим художникам. Иногда плохим — необязательно хорошим.

Собирателями были академики, врачи, знаменитый кардиолог Мясников, например.