Идеально другие. Художники о шестидесятых

Цырлин был такой брюнет, небольшого роста, полноватый, с коротко стриженной красивой шевелюрой, ничем не выделялся из толпы, не отличался от среднего советского человека. Портфель, костюм, галстук. Про него была статья, что-то про двурушника. У нас во ВГИКе статья ходила по рукам — люди обалдели, профессор тихо-мирно ходил на кафедру, никто не подозревал, что у него есть второе дно. Если человек профессор, то обязан преподавать идеологические дисциплины, искусство Ренессанса, импрессионизма с марксистской точки зрения, а он вечером устраивал у себя вечера запрещенного искусства. Арифметически двурушник! Миша Кулаков был у него фаворит, вне всяких конкуренций. Кулаков был такой красавчик, спортсмен, а Цырлин любил мускулистых ребят. Не знаю, как они познакомились, но Кулаков ездил между Москвой и Ленинградом, а в 76-м году уехал в Рим, где стал европейским художником — не русским, не итальянским, не американским, а просто художником. Он много делает, оформляет метро в Риме, например. В газете все о Цырлине порасписали, все гадости физиологические. После этого он пить начал много, уехал в Ленинград и там скончался через год. После его кончины все прекратилось, люди забыли о существовании дома Шаляпина, как будто и не существовало никогда. Все держалось на его инициативе. Потом появился профессор какой-то вместо него, но у него не было такого разворота.

Папашей Танги стал Костаки?

Похож! Правда, Танги давал краски, Костаки вместо красок давал виски. Он был щедрый человек, но считал, что рисунки молодых художников больше не стоят. Если он может Явленского купить за 100 рублей, почему он должен давать Воробьеву, Штейнбергу или Плавинскому больше? Вообще Костаки к молодым художникам никак не относился и никогда в сущности их не покупал. Было десять покупок в самом начале — у Зверева, Плавинского, Лиды Мастерковой, на этом его собирательство молодых «новаторов» кончилось. Никто ничего не дарил, кроме Димки Краснопевцева, который был в каком-то христианском родстве с ним — не то он крестил детей Костаки, не то его крестили. Но в России никогда не покупали картин, картины ничего не стоили. Все художники-профессионалы, которые мне попадались, картины уничтожали, рвали тут же на глазах. Картины, которые они рисовали, сдавали в худфонд, получали деньги и пропивали в кабаках.

Судьба картин их не интересовала?

Вообще искусство как таковое их не интересовало! И вдруг появляется человек, который за какие-то почеркушки платит деньги. Костаки ввел капиталистические отношения в Москве, они были убогие и ничтожные, но это была коммерция, он давал деньги за никому не нужные асоциальные произведения, 5, 10 рублей, бутылку виски. Шел слух, что Костаки покупает Зверева по 5-10 рублей. Уже в начале 60-х годов в Москве созрела определенная тенденция среди молодых художников-маргиналов, которые не нужны официальным институтам: попасть к Костаки! Два плана было — попасть на летнюю выставку в Тарусе и загнать картины Костаки. Было горячее время, когда он еще интересовался молодежью, охотился. Мне загнать удалось — в 63-м году он приехал в Звенигород и у меня две картины купил. Он уже знал о моем существовании — кто-то свистнул. Так что мы работали для Костаки. Была еще задняя мысль, что можно проскочить в какое-то официальное учреждение и там показаться, пролезть, легализоваться, чтобы не дергала милиция, не проверяла документы и не сажала за тунеядство в Сибирь. Эдика поймали в 61-м году за тунеядство, ему грозила ссылка в Красноярский край, и выручил прокурор Малец, который пришел на общественное собрание в ЖЭК и сказал: «Знаете, был такой художник Ван Гог, он никогда не работал, но считается самой яркой звездой мирового искусства. Вы что, его тоже сошлете за тунеядство?» — «Но это же все за границей, не у нас! У нас каждый здоровый человек должен трудиться на пользу обществу, а они тут постоянно пьянствуют с утра до вечера, не ходят на работу. Надо выслать в Сибирь!» Но прокурор Малец Эдика выручил.

Первым вашим меценатом стал прокурор?