Идеально другие. Художники о шестидесятых

Художники любят только себя — это главное в художниках. А если человек начинает напирать, наседать, садиться на шею, художник начинает сопротивляться и может звездануть приятелю по морде. Может, он после меня уже что-то такое вытворял? Его крутить-вертеть начало еще в армии — он рассказывал, что все хотел кого-то там зарезать. Ситникова Зверев боялся — тот мог убить, швырнуть нож и воткнуть тебя к стене. Он был псих первой категории, а Зверев боялся настоящих психов. Он знал, что это человек из Казани, из суровой тюрьмы, а эти люди способны на все. Ситников вообще не пил. Если ты принес к нему бутылку, он сразу забирал ее и прятал — не дай бог принести к нему бутылку. При мне Зверев глупость сморозил в присутствии женщин, кухня была огромная, там сидели какие-то красавицы, которых Васька охаживал, а Зверев сидел, пил пиво и вдруг чего-то ляпнул, сказал неловкое слово. Глаза у Васьки вышли из орбит, и он сказал: «Зверев, вон!» Зверев тогда накинул пиджак, пальто, сначала засеменил, а потом быстро побежал к дверям. Васька развернулся и швырнул дротик, который вонзился в дверь на 20 сантиметров. Тут и я под руку подвернулся. «И вы — вон!» И я ушел.

Какое лучшее твое воспоминание о Звереве?

Для меня он лучше всего держался за шашечной доской и в карточной игре. Зверев часто ходил в Сокольники в Дом культуры железнодорожников. Там был шашечный клуб, где мастера спорта Мишка Галкин и Курносов преподавали, Зверев не вылезал оттуда. Шашисты ненавидят шахматистов, те презирают шашки, но и те и другие — игроки, у них мозги перевернуты на арифметику. Стихи он писал постоянно, со школьной скамьи — он любил это дело, попадались красивые рифмы. «Кристален, как Сталин, и чист, как чекист», — было у меня в подвале написано. Писал и на стене, и в тетрадку — потом все выбросили. В последний раз я его видел на своих проводах — он молча сидел в ресторане «Пекин». «Толя, ну скажи что-то важное!» — «Сулейман Стальский!»

Художники и меценаты

Как сложилась колония вольных художников в Тарусе?

Десять лет я провел в Тарусе, с 59-го по 70-й год, наездами. Постоянно я там никогда не жил. А в 70-м году смылся оттуда. Вначале, в 59-м году, мы приехали курсом вгиковцев на дачу к профессору Богородскому, заниматься пленэром, рисовать пейзажи с натуры. А потом познакомились с местными жителями, несколько человек стали моими друзьями. Там было много зэков, как рыбак Толя Коновалов, Юрка Смирнов, Аркадий Штейнберг, Ариадна Эфрон, Боря Свешников, Заболоцкий, — человек пятнадцать ссыльных было. Но никто не выделялся. Заболоцкий в 58-м году уже скончался. Мне говорили, что он ни с кем не дружил, был сам по себе, мизантроп. Кто-то приезжал к нему из Москвы, Степанов, еще два-три человека, а так ни с кем он не сообщался. Свешников тоже замкнутый, приезжал со своей женой Ольгой и пасынком, снимал у крестьян полдомика с верандой, каждый сезон менял дом. Но постоянно захаживал к Аркадию, потому что они вместе сидели в лагере в Воркуте. Аркадий постоянно свистел, курил трубку и рисовал цветными мелками или маслом протопопа Аввакума, идущего с посохом куда-то в Сибирь, навстречу ветер дует. «Замечательный персонаж русской литературы, Аввакум Петрович! — говорил он. — Вот, почитайте!» На стене у него висел портрет какого-то писателя знаменитого, стояла небольшая библиотечка. Вообще я Аркадия больше воспринимал как персонажа, как рыболова-любителя. Он все время занимался крючками, мормышками, навозом, червяков копал с Коноваловым. Третьим этапом шла его поэзия, но свои стихи он не любил читать — так, какие-то отрывки насчет Ветлосяна, где он сидел. А чужие все знал наизусть. Заболоцкого, всех.

Акимыч был и одним из организаторов «Тарусских страниц» и первой бесцензурной выставки в Тарусе.