Идеально другие. Художники о шестидесятых

Очень по-разному. Вообще-то мне трудно судить — я был достаточно изолирован. Я учился в Полиграфическом на одном курсе с Витей Пивоваровым и Колей Поповым. Это были мои друзья. Коля Попов стал очень хорошим книжным художником, Витя Пивоваров тоже долгое время, лет десять после института, занимался только детскими книжками. Кабакова я помню в лицо еще по МСХШ, когда он ходил по коридору и очень фальшиво пел какие-то оперные арии. Я был на три класса моложе, и в жизни мы стали встречаться позже. Я не помню, как этот процесс начинался, но, когда я стал уже делать какие-то вещи, кто-то заходил, кого-то приводил — так расширялся постепенно мой круг. Про Лианозово я не знал ничего, это было мне абсолютно чуждо. Не знал ни Зверева, ни Яковлева, никого не знал. Я в первый раз выставился в начале 62-го года в гостинице «Юность» на Спортивной — там был огромный выставочный зал, фойе, и был большой концертный зал. Горком комсомола организовал тогда клуб творческих вузов, объединившись, они устраивали там какие-то мероприятия. В том числе была первая большая выставка, где я выставил «Триптих № 1». Выставил и выставил — а через много лет, лет через двадцать, Борис Орлов сказал мне: «Ты не представляешь, какой ты был знаменитый! Тебя знала вся Москва». Говорю: «Что же ты раньше мне об этом не сказал! Я был таким одиноким, если б я знал, что кто-то заметил вообще…» Оказывается, на эту выставку ходило много народу, ее заметили критики, все о ней говорили — но ведь у нас же не было поля общения никакого.

И там вы познакомились с Эдиком Штейнбергом?

Потом было обсуждение этой выставки, и там я впервые увидел Эдика Штейнберга, который вылез на сцену, непричесанный как всегда, в каких-то чуть ли не валенках, и сказал, почесывая голову: «Я-то вообще истопник, работаю в котельной, но если говорить о Пауле Клее…» И начал про мой триптих говорить, вспоминая Пауля Клее, чтобы показать свою образованность. И ушел. И тут вышел какой-то комсомолец, которому ужасно понравилось, что можно зацепиться за эту формалистическую вещь: «Да, правильно сказал предыдущий оратор, это повторение буржуазного искусства». И что-то в этом духе. И тут с выпученными глазами выскочил Эдик на сцену и стал кричать: «Идиоты, это я не для вас говорю — вы-то вообще в искусстве ничего не понимаете! Это гений! Это вообще — гениальная вещь!» Он вдруг понял, кому, на какой балалайке он сыграл. И так я познакомился с Эдиком Штейнбергом.

Потом, в 62-м году пришли ко мне Илья с Васильевым, Булатова не было. Так они смотрели мои первый и второй триптихи. И пошли какие-то рассуждения — совершенно не в русле традиционной болтовни. Потом я пошел к Илье, потом появился Соостер, потом Юра Соболев. Юра Соболев в то время был очень важным человеком, не будучи никогда значимым художником. Но он был очень образованным, много знал, много читал, хорошо знал немецкий язык, читал в оригинале многие вещи, у него были репродукции, у него я впервые услышал современный джаз. Его квартира была клубом, куда он каждый вечер приглашал молодых художников и музыкантов, чувствуя себя гуру. Мы собирались, говорили, он нам показывал книги, у него я впервые увидел Макса Эрнста и Пауля Клее хорошие монографии — до этого не видел ничего, хотя меня и упрекал Эдик Штейнберг. Нет, какой там Пауль Клее! Мы ходили в Иностранную библиотеку и видели там немножко старых журналов 30-х годов с черно-белыми картинками. А в спецхран нас не пускали, так что мы ничего современного не видели и не знали. Мы туда ходили с Витей Пивоваровым часто.

Соболев ведь был художественным редактором Гослита — своего рода номенклатурой и имел возможность получать запретные книги.

Юра Соболев был из другого круга, который потом чешский искусствовед Халупецкий назвал «Сретенским бульваром». Он был не просто художественным редактором, он был главным художником Гослита. Каким надо быть гениальным шпионом, чтобы проникнуть в этот центр, не будучи членом партии, — я не знаю. Но он сделал карьеру и всегда был номенклатурой, даже когда ушел из Гослита и стал главным художником издательства «Знание». Его всегда могли назначить только главным художником — понизить, выкинуть из этой обоймы его уже не могли. И он был таким центром информационным, который собирал вокруг себя молодых художников — и эмоциональным, конечно, потому что это была сфера общения, в которой мы чувствовали себя как дома, которая нас очень подпитывала. Даже жуткий магнитофон с плывущим звуком, на котором я услышал Телониуса Монка, Майлса Дэвиса и всех великих музыкантов. Потом вместе с ним мы ходили уже на джем-сейшны, потому что он знал всех музыкантов джазовых. Соболев меня познакомил с Соостером и Неизвестным. Вообще, Соболев был очень важной тогда фигурой.