Идеология русской государственности. Континент Россия

Благодаря описанному барьеру в системе властных отношений ксенократического феодального общества персона монарха оказывается принципиально заменимой. Во-первых, поскольку его власть основана на праве меча: что один раз было завоёвано, может быть вновь завоёвано сколько угодно раз. При этом знать, признавшая нового монарха, остаётся в своём праве земли и продолжает властвовать над теми, кто землю эту населяет. А во-вторых, знать эта может и призвать или избрать нового монарха (например, если престол оказывается вакантным) при условии, что право это за нею сохранится в полном объёме.

В метрократическом государстве такая замена в принципе невозможна, поскольку право земли в нём безраздельно принадлежит монарху, а статус знати определяется им в соответствии с её службой государю и/или государству. Здесь право земли является государствообразующим, и посягательство на него – это посягательство на устои государства, ведущее к его разрушению. К таким посягательствам относится и его узурпация: намерение любой персоны, кроме государя/государства, присвоить его себе.

В свете этого ясно, что создание русского государства, происходившее изнутри, а не извне русской ойкумены, не могло быть ничем иным, как освобождением не только от чуждой власти самой по себе, но и от ксенократической модели государства вообще. То есть восстановлением его метрократического устройства, при котором персона государя также вырастает изнутри такого государства. Парадоксальным подтверждением этому нам видится то, что Софии Анхальт-Цербстской пришлось-таки стать русской, поглотить русскую цивилизацию, чтобы занять место в ряду российских государей. А попытка формально посадить на русский престол иностранного принца выражает откровенное намерение установить ксенократическое государство, то есть становится призывом к завоеванию, что и происходило во время Смуты.

V.4.6. Общественный договор и гражданское общество

Сейчас мы понимаем, что практически все европейские государства, существовавшие после распада Римской империи, были ксенократическими. В этих государствах, образовавшихся в результате завоевания одними народами других, завоеватели и их потомки образуют правящую группу (клан, сословие). В исторической памяти западноевропейских народов сохранялись и «война всех против всех» (на уровне, конечно, кланов и племён, а не индивидов), и насильственное подавление завоёванных, и, наконец, водворение относительного мира. Последнему обычно предшествовал сговор[375] завоевателей с бывшей правящей верхушкой завоёванных. Так было, в частности, в Англии, где нормандцы принимали в свою среду – в том или ином иерархическом статусе – представителей англосаксонской знати. Так было на Сицилии, где норманны вообще оставили местное население в руках прежних хозяев жизни – римских латифундистов[376]. Так было и на континенте, в Медиолануме (Милан), Колонии (Кёльне), Лютеции (Париже), где неприкосновенными оставались римское местное самоуправление и городской патрициат. Это всё сохранилось в хрониках, родословных, жалованных грамотах. А делалось это для того, чтобы использовать в интересах новых правителей сложившиеся ранее отношения власти/подчинения.

Европейская историческая наука, складывавшаяся в процессе изучения истории этих государств, сочла такие принуждение и насилие характерными признаками любого государства. Приведённый выше пример Древнего Египта вполне поэтому характерен. Под влиянием этого заблуждения европейская политическая мысль также развивалась в русле рассуждений о роли принуждения и насилия в обществе и путях ограничения этой роли.

Но у её истоков стояли представления Аристотеля о природе власти и государства, основывавшиеся на реалиях античных полисов, которые были в основном метрократическими. Поэтому наложить их на западноевропейский опыт было нелегко. В Новое время создатели теории «общественного договора» (Гоббс, Локк, Руссо) попытались как-то соединить эти две точки зрения. Но, в отличие от Аристотеля, считавшего стремление людей к совместной жизни их прирождённым, то есть «естественным» свойством, они, исходя из реалий своего общества, сочли естественными разобщённость и взаимное насилие людей, «войну всех против всех». Именно в прекращении этого непрестанного насилия они усмотрели искомое «общее благо». Из общественного договора возникают повиновение граждан и власть как монопольное право применять насилие к нарушителям договора.

В тесной связи с «общественным договором» находится концепция «гражданского общества», также занимающая в европейской политической мысли ключевое место.