Иди, вещай с горы

Вначале они были очень счастливы; Ричард был добр к ней, не переставал любить и старался, чтобы Элизабет об этом знала. Ей не в чем было его упрекнуть, как в свое время не в чем было упрекнуть отца. Элизабет были понятны слабость и страх Ричарда и даже его ужасный конец. Многие мужчины, сильнее и энергичнее, могли не справиться с тем, что преподнесла жизнь ее возлюбленному – шальному и несчастному парню.

В субботу – их любимый день – они работали только до часу. Весь день проводили вдвоем – и почти всю ночь: по субботам мадам Уильямс устраивала спиритические сеансы и предпочитала, чтобы Элизабет, чей затаенный скептицизм мог отпугнуть духов умерших, не присутствовала при этом. Встречались они у служебного входа. Ричард всегда приходил раньше и выглядел намного моложе и не таким бесцветным, как в уродливой, тесной униформе, какую носил на работе. Он болтал и смеялся с другими парнями или играл в кости, а услышав стук ее каблучков в длинном каменном коридоре, радостно вскидывал голову и, озорно подтолкнув соседа локтем, не то кричал, не то говорил нараспев: «Э-эй! Посмотрите только! Разве не красавица?»

Ричард никогда не забывал так поддразнивать Элизабет, а она всякий раз краснела, смущенно улыбалась и нервным движением поправляла воротничок платья.

– Хорошенькая Джорджия Браун[12]! – говорил кто-нибудь.

– Для тебя мисс Браун, – поправлял Ричард и брал Элизабет под руку.

– Все так, – кивал другой. – Но тебе лучше не спускать глаз с мисс Миленькие Глазки, не ровен час, кто-нибудь уведет ее.

– Может, даже я, – раздался еще один голос.

– Ну уж нет, – возражал Ричард, направляясь с Элизабет в сторону улицы. – Никому не отдам мою крошку.

Крошка – так он ее называл. А еще: Вкусняшка, Дурашка или Лягушонок. Элизабет никогда не позволила бы никому другому так себя называть, как никогда не согласилась бы открыто стать собственностью мужчины – «наложницей», как сказала бы тетя (на что радостно и беспомощно, с внутренней паникой соглашалась в отношениях с Ричардом), а вечерами, оставшись одна, повторяла много раз слово «шлюха», крутила его на языке, как ломтик лимона.

Элизабет катилась с Ричардом в пропасть. У нее еще был шанс выкарабкаться в одиночку, но тогда она этого не знала. Распрощавшись с парнями в коридоре гостиницы, они шли бродить по центру Нью-Йорка.

– Чем займемся сегодня, Крошка? – Его улыбка и эти бездонные глаза на фоне небоскребов и белокожих людей, снующих мимо…

– Не знаю, дорогой. А чего ты хочешь?

– Может, пойдем в музей?

Когда Ричард предложил это первый раз, Элизабет удивилась: разве их туда пустят?

– Конечно. Ниггеров тоже пускают, – ответил он. – Надо быть образованными, чтобы жить с этими засранцами.

Ричард не «следил» при ней за языком; сначала она думала, что это свидетельство презрения к ней из-за легкой победы, но потом поняла, что, напротив, – свидетельство доверия и любви.

Когда Ричард брал Элизабет с собой в Музей естественной истории или в «Метрополитен», где они обычно были единственными чернокожими, и водил по залам, всегда казавшимися ей холодными, как надгробные плиты, он преображался. Элизабет пугала страсть, которую Ричард проявлял к тому, что было ей неинтересно.

Она не понимала, что в такие субботы он пытается донести до нее с таким пылом. И не удивлялась, отчего он с немым восхищением взирает на африканскую статуэтку или на тотемный столб. Элизабет даже радовало, что она по-другому на них реагирует. Ей больше нравилось разглядывать картины в музеях, но она все равно не могла осознать того, что о них рассказывал Ричард. Почему его восхищают вещи, оставшиеся в далеком прошлом? Что они ему дают? Какие тайны хочет он у них вызнать? Одно было ясно: они для него – своего рода пища с примесью горечи, и тайны, которые открываются через них, для него вопрос жизни и смерти. И это тоже страшило Элизабет, чувствовавшую, что любимый тянется к луне, откуда его все равно швырнут обратно на землю. Но она молчала. Только слушала его, а в душе молилась.

По субботам они ходили в кино или в театр, навещали друзей или гуляли по Центральному парку. Элизабет нравилось в парке: растительность там напоминала ей, пусть и приблизительно, пейзажи из прошлой жизни. Сколько раз они с Ричардом бродили в нем! Позднее она старательно избегала туда ходить. Купив арахис, они подолгу кормили в зоосаде животных, сидели на траве и пили газировку, гуляли вдоль водохранилища. Ричард рассказывал, как Нью-Йорк снабжает себя водой. Страх за него смешивался у Элизабет с восхищением: такой молодой и столько всего знает! Люди на них глазели, но ей было безразлично, а Ричард словно ничего не замечал, но она понимала: он все видит. Порой посреди рассказа, например о Древнем Риме, Ричард вдруг спрашивал: «А ты меня любишь, Крошка?»

Как он мог сомневаться в этом, удивлялась Элизабет. Насколько же она неумелая, если неспособна передать, как сильно любит его; и она поднимала голову и отвечала:

– Умереть мне на этом месте, если я тебя не люблю! Небесами клянусь!

Ричард бросал иронический взгляд на небо, крепче сжимал ее руку, и они шли дальше.