Иди, вещай с горы

Позади над собой Элизабет слышала голос Габриэла. Тот встал и присоединился в молитве к остальным. А стоит ли Джон на коленях, подумала она, или поднялся и, проявляя нетерпение, озирается вокруг? В сыне была та твердость, которую трудно сокрушить, и все же однажды это случится. Сломали ее, сломали Ричарда – выхода ни для кого нет. Бог был повсюду, грозный, живой Бог, и, как пели в песне, так высоко, что поверх Него не пройдешь, так низко, что под Ним не пролезешь, и такой широкий, что Его не обойдешь – только идти через дверь.

Теперь и Элизабет знала эту дверь – настоящие врата гнева. Знала, какой огонь суждено преодолеть душе, сколько слез пролить. Люди говорят о разбитом сердце, но никогда о том ужасе, который испытывает душа, безмолвно повисшая в пустоте между миром живых и миром мертвых. Одежды сорваны и отброшены, и нагая душа находится перед разверстой адской пропастью. Побывав здесь, обратно уже прежним не вернешься – душа помнит то, что сердце подчас забывает. Мир разговаривает с сердцем, и оно, запинаясь, ему отвечает; жизнь, любовь, веселье и, что совсем уж неоправданно, надежда полагаются на забывчивое человеческое сердце.

Только душа, мучимая воспоминанием о совершенном путешествии – а ведь ей по меньшей мере еще раз предстоит его пройти! – продолжает двигаться к таинственному и ужасному финалу и, горько рыдая, ведет за собой сердце.

Из-за этого на Небесах шла борьба, и стоял плач перед престолом – сердца, прикованного к душе, и души, заключенной в теле, и всю землю заполнили плач, беспорядок и невыносимое бремя. Только Божья любовь могла навести порядок в этом хаосе, только к Нему должна обращаться душа в поисках свободы.

Но какой парадокс! Разве могла Элизабет не молиться о ниспослании Божьего благословения на своего сына, об избавлении его от страданий за грех отца и матери. И о том, чтобы его сердце познало немного радости, прежде чем волна горя накроет его с головой.

Однако она знала, что ее плач и мольбы напрасны. Что должно прийти – придет, и это не остановить. Однажды Элизабет попыталась сберечь Ричарда, но только ввергла его в тюрьму. И сегодня вечером она подумала – как часто думала раньше, – не стоило ли ей поддаться первому велению сердца и отдать сына другим людям – они, возможно, любили бы его больше, чем любил Габриэл. Она поверила ему, когда он сказал, что их встреча – знак Господень. И добавил, что будет любить ее до гроба, и сына, незаконного, полюбит, как родного. Обещание Габриэл сдержал – но лишь буквально, – кормил мальчика, одевал его, учил закону Божьему, однако души в это не вкладывал. А ее любил – если любил – только потому, что она была матерью его родного сына Роя. Эта мысль была с ней все тягостные годы их совместной жизни. Габриэл не догадывался о том, что она все знает, и Элизабет сомневалась, понимает ли он сам происходящее.

Их познакомила Флоренс. Летом они работали вместе. Со смерти Ричарда миновал год, а Джону было шесть месяцев.

Тем летом Элизабет чувствовала себя одинокой и подавленной. Она жила с Джоном в комнате еще более унылой, чем та, какую отвела ей мадам Уильямс. Элизабет съехала от нее сразу после смерти Ричарда, сославшись на то, что нашла работу с проживанием. Тогда она оценила, какое благо – равнодушие хозяйки: та даже не заметила, что Элизабет за одну ночь постарела и едва не утратила рассудок от страха и горя. Тетке она отправила короткое, сухое, холодное письмо – таких Элизабет раньше не писала – в надежде отбить у той всякий интерес к своей судьбе. Версия была та же, какую она придумала для мадам Уильямс, а заканчивалось письмо просьбой не беспокоиться – она в руках Господа. Тут Элизабет даже не солгала: так жестоко могла карать – как и спасать – только Его рука.

Флоренс и Элизабет работали уборщицами в высоком, просторном, каменном здании на Уолл-стрит, где располагались разные офисы. Они приходили вечером и всю ночь убирали длинные пустые холлы и кабинеты, орудуя шваброй и щеткой и таская за собой ведра с водой. Работа была тяжелая, Элизабет ее ненавидела, однако с радостью согласилась на все условия, потому что могла днем заботиться о Джоне и не тратить деньги на ясли. Конечно, во время работы она беспокоилась о сыне, но успокаивало то, что ночью он спит. И еще молилась – чтобы не было пожара, сын не упал с кровати или (хотя этого не могло быть) не открыл газ. Элизабет попросила соседку, которая, к несчастью, много пила, присматривать за ним. Соседка и квартирная хозяйка – вот единственные люди, с кем она общалась. С друзьями Ричарда Элизабет не виделась: ей почему-то не хотелось, чтобы они знали о ребенке, а еще после его смерти вдруг стало ясно, что у нее с ними мало общего. Новых знакомств не искала, наоборот, всячески от них уклонялась. Та, прежняя, Элизабет осталась в прошлом – вместе с утраченным, навеки замолчавшим отцом, тетей, могилой Ричарда, а новую Элизабет она не узнавала, да и узнавать не хотела.