Иди, вещай с горы

– Свинья везде грязь найдет, – заявила Флоренс. – Все равно, где поваляться. Дома у нас делают много такого, о чем никогда не сообщат другим.

– Моя тетя говорила, – сказала Элизабет, – что лучше не делать в темноте того, чего устыдишься утром.

Элизабет хотела просто пошутить, но не успели слова слететь с языка, как она пожалела, что вообще рот открыла. Для нее самой они прозвучали признанием вины.

– Действительно, – кивнул Габриэл. – А ты в это веришь?

Элизабет подняла голову и почувствовала, что внимание Флоренс мгновенно сосредоточилось на ней – та словно спешила о чем-то ее предупредить. Она поняла: в голосе Габриэла было нечто, что насторожило Флоренс, заставило ее напрячься. И все же Элизабет не отвела взгляда и смотрела на проповедника.

– Да, верю. Именно так мне хочется жить, – ответила она.

– Тогда Господь осыплет тебя благодеяниями, им счету не будет. Запомни мои слова.

– Да, запомни, – тихо произнесла Флоренс.

Но никто из них не обратил на это внимания. В сознание Элизабет вдруг вошло и заполнило его целиком: «Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу»[15]. Она старалась изгнать из памяти эти пламенные фразы и пробуждаемые ими чувства. Но впервые за все время после смерти Ричарда забрезжила надежда, его голос твердил, что она не отвергнута Богом, возрождение возможно, а глаза говорили, что она может снова стать женщиной, на сей раз – честной женщиной. А потом откуда-то издалека, из туманной дымки он улыбнулся ей – и Элизабет улыбнулась в ответ.

Проигрыватель на нижнем этаже заело, иголка крутилась на одном месте, звучала завывающая, язвительная нота трубы, и этот дикий, неприятный, рыдающий стон будто разлился по комнате. Элизабет взглянула на Джона. Чья-то рука приподняла иголку и пустила заново крутиться по черным желобкам, словно подпрыгивающее на волнах суденышко без якоря.

– Джонни уснул, – сказала Элизабет.

Так она, падавшая вниз – то с радостью, то с болью, – начала свое восхождение вверх, с ребенком на руках по крутому, очень крутому склону горы.

В воздухе ощущалось невероятное возбуждение – затаенное, взволнованное предчувствие явления Бога. Атмосфера была накалена, как перед бурей. Висевшая над прихожанами лампочка, освещавшая все вокруг, казалось, вот-вот взорвется откровением. За громким плачем и пением, за шумными вздохами, заполнившими церковь, Элизабет не слышала голоса мужа, а Джон, подумала она, сидит сейчас, молчаливый и сонный, где-нибудь в глубине церкви, следит за всем с обычным изумлением и ужасом в глазах. Она не поднимала головы, хотела еще подождать – вдруг Бог заговорит с ней.

Именно перед этим алтарем много лет назад Элизабет пала ниц, моля о прощении. В ту осень воздух был сухой и колючий, дул сильный ветер, и они с Габриэлом почти не разлучались. Флоренс не одобряла их дружбы и часто об этом говорила, но дальше этого не шла, наверное, потому, что в их отношениях не было греха, – просто она не любила брата. Но, даже если бы Флоренс подобрала нужные слова и точно выразила свои сомнения, Элизабет оставила бы их без внимания – Габриэл стал ей опорой. Он опекал их с сыном, словно видел в этом призвание, был добр к Джону, играл с ним и покупал ему вещи, как собственному ребенку. Элизабет знала, что его покойная жена была бездетной, а сам Габриэл всегда мечтал о сыне – по его словам, он и сейчас молит Бога, чтобы его послали ему. Порой, лежа на своей кровати и вспоминая доброту Габриэла, она думала: «А вдруг Джон и есть тот сын, и со временем, когда вырастет, станет утешением и благословением для обоих». И еще размышляла, как удивительно вновь обрести утраченную веру, прийти к свету, от которого она, сойдясь с Ричардом, отдалилась. Думая о Габриэле, Элизабет вспоминала Ричарда – его голос, дыхание, руки, вспоминала с нестерпимой болью, и тогда даже представить не могла, чтобы ее ласкал другой мужчина. Но эти сомнения она гнала прочь. Глупо и грешно, считала Элизабет, оглядываться назад, когда впереди ее ждет безопасность – нечто вроде грота в горах.

– Сестра, – однажды сказал он, – разве ты не хочешь отдаться на волю Божию?

Они шли темными улицами к церкви. Габриэл и раньше задавал ей этот вопрос, но сегодня он звучал как-то по-новому, в нем был напор, и Элизабет поняла, что не ответить нельзя.

– Хочу, – произнесла она.

– Если обратишься к Богу, он даст тебе силы, поднимет твой дух. Исполнит желание сердца. Я этому свидетель, – добавил он с улыбкой. – Призови Бога и жди. Он ответит. Его обещания всегда сбываются.

Габриэл держал ее за руку, и Элизабет почувствовала, что его от волнения бьет дрожь.

– До нашей встречи, – промолвила она тихо и робко, – я и в церковь почти не ходила. Не знала, что делать, куда податься – меня сковал стыд… и грех.

Последние слова Элизабет выговорила с трудом – слезы застилали ей глаза. Она призналась, что у Джона нет отца, попыталась передать, как сильно страдала. Казалось, Габриэл все понял и не осудил ее. Когда же он изменился? А может, не менялся он – просто со временем из-за причиненной боли у нее открылись глаза?