Иметь и не потерять

С того приметного дня я стал ждать отца. В памяти что-то мелькало, туманилось, но не складывалось в единое целое, не проявлялось отцовское лицо. Если что-то и зацепилось в моем сознании, то за четыре года и это размылось. «Какой он, отец? – задумывался я. – Наверняка большой и сильный – сильнее всех. А скоро ли придет?» Со слов матери, из писем, следовало, что скоро, и Борька сказывал, что скоро, но когда наступит это «скоро»? И мечты уводили меня в далекое будущее, в светлое время. «Вот будем рыбачить! И на бакены отец станет меня брать, не то что мамка – все побаивается, чтобы чего не случилось…»

3

Отец вернулся в 1946 году, в лето, ранним утром, оглядел всех нас с улыбкой, потрепал по загривку и заметил матери: «За то, что детей сберегла и в мужиках растила, низкий поклон тебе, Нина. Жить буду – не забуду. Ну а вы, сорванцы, век мать почитайте – не в голоде и не в холоде пережили лихо»…

Чуть больше недели отдыхал отец – и за работу, хотя отдыхом-то то время назвать нельзя: с первых же дней он обошел двор, оглядел все его закоулки и дом облазил до конька на крыше. Лодки проверил, весла, рыболовные снасти. Мы, братья, от него почти не отходили: как же? Отец родной, живой и невредимый вернулся! А он по ходу рассказывал, как вылавливали в горах и песках басмачей, как бились с ними, но и, конечно, о войне…

Ну а после впряг нас всех в работу: подновляли то, что износилось за военные годы, ремонтировали, ладили, создавали… И мне, семилетнему, без дела не пришлось сидеть: на посылках да на подхвате. А вскоре отец стал старшим бакенщиком.

Крутоват был характером отец. У него не забалуешь. Но и учил основательно: и рыбацкому делу, и уму-разуму. А напротив нас жил дядя Ваня – заядлый охотник. Он и приобщил меня к охоте. Озеро-то рядом было. Уток там моталось в неохватность глазам. Зимой на острове зайцы, лисы, козы… Помню я и свою первую зорьку с дядей Ваней…

* * *

Еще с вечера было все оговорено: и у отца с матерью выпрошено согласие, и с дядей Ваней условлено о встрече на утренней зорьке. Да какое там утро! Почти всю недолгую ночь я не спал, прислушиваясь к звукам: вязким гудкам буксиров на Иртыше, далекому постукиванию колес тяжелых составов, проходивших по железнодорожному мосту, легкому похрапыванию Бориса, спавшего у стенки, на широких полатях, сопению Витьши, лежащего с краю. Сам я всегда втискивался в середку, между братьями: и теплее в прохладные зимние ночи, и без боязни свалиться – полати-то выше печки, изувечиться можно, ежили что…

Тяжелеют у меня веки, глаза закрываются, тают внешние звуки, лишь сверчка запечного я слышу и плыву куда-то через камыши – сердце замирает, дух захватывает. Далеко впереди синий широкий плес, а лодка упирается в плывун, я пытаюсь оттолкнуть его, но силенок не хватает. Тужусь и открываю глаза – на груди лежит тяжелая рука Бориса. В окна плывет слабый свет, рябит крашеный пол. Проспал! Выскальзываю из-под руки брата, переваливаюсь через Витьшу на край и, упираясь ногами в печку, спрыгиваю на прохладный пол. Штаны, сапоги, рубаха с кофтенкой – все надето мигом, по привычке, ловко.

За дверью туманно и зябко. За островом шлепает плицами гребных колес какое-то судно, а над городскими строениями широко светится небо. Дом дяди Вани в тени, и огонька в нем не видно.

Я перемахнул ограду и робко сунулся на крыльцо. Покосившаяся дверь заперта. Постучал в нее костяшками пальцев.

«Заходи, – послышался низкий голос дяди Вани, – открыто».

В тесноватой избенке душно, пахнет какими-то сухими травами.

«А я думал, не придешь, – накидывая потрепанную куртку на худоватые плечи и напяливая на полысевшую голову выгоревшую на солнце кепку, обернулся ко мне дядя Ваня. – Еще бы минут десять подождал и ушел бы. Зорька-то разгорается на славу! Утки из камышей сейчас на плеса со всех сторон выплывают купаться и жировать. Жди и стреляй…»

Дядя Ваня староват. Для меня он скорее дед, чем дядя. Но еще крепок, хотя и суховат. Охотник божьей милостью. В войну со многими, у кого было голодно, делился добычей – утками и зайчатиной. Сам он по возрасту в бойцы не годился, но служил охранником на пристани. Ружье у него не ахти какое – берданка без патронной коробки, но было оно ценнее ценного в лихолетье. Дичи в то время водилось густо, и охота существенно поддерживала и дядю Ваню с его старухой и дочерью, и близких соседей. Сам он в Первую мировую войну отходил снайпером и в гражданской смуте участвовал, но неохотно говорил об этом: и у белых побывал, и у красных. И хотя в тридцатых годах казачий Атаманский хутор не раз трясли и чистили, дядя Ваня все же уцелел…

Шли знакомой тропкой вдоль берега речки, молча, торопливо. Над озером туман. Камыши пестрой стеной упирались в его рыхлую завесу. Да так, что и метелок не было видно. Сыровато, зябко. Дядя Ваня отомкнул свою лодку-плоскодонку от увязшего в няше тяжелого сутунка, раскрыв замок, ухватывающий цепь.

«Сигай на переднюю сидушку и держись», – приказал он и спихнул лодку с мели.