Иметь и не потерять

Тогда я вынул из чехла топор, висевший на ремне, за спиной, и резко саданул обухом по стволу кедра – высоко, на одной из густых хвойных лап, что-то шевельнулось, мелькнуло, и я разглядел белку. Как в полусне, сдернулось с плеча ружье, глаза скользнули по прицельной планке. Выстрел – и зверек, топыря лапы, сорвался вниз. Вьюга на лету схватила добычу. Но я резко на нее прикрикнул, и собака вытолкнула из пасти тихо подрагивающую в агонии белку. И вот он угарный миг охотника – первая промысловая добыча! Как гулко бьется сердце, как обдается накатным теплом голова, дрожат ноги и легкий озноб потряхивает все тело! Когда и где еще может быть такое?

Всего миг раздумывал я, обеливать или нет добытого зверька, и решил, что пока еще тепло – нет смысла терять драгоценное время. Тем более, что Вьюга ходко устремилась в глубь леса. Тут и заметил я зарубку на одном из деревьев и понял, что это начало промыслового путика, отмеченного бывалым охотником Сысолятиным, и двинулся по нему, все же сориентировавшись по солнцу и компасу. Легкая робость перед таежной силой, ее необъятностью, грозной неизведанностью и таинственностью притухла, и я с твердым воодушевлением, нырнул в сумеречные дебри…

* * *

В этой запарке, в познании таежных тайн и троп как-то быстро, незаметно пролетело три недели моего отпуска. Погода стояла сухая, солнечная. Обследовал я по старым затесам всю округу километров на десять от зимовья, отстреливал белку, добывал рябчиков и косачей на пропитание, собирал на Камаринском болоте клюкву. И наверно, повезло, что не встретил ни одного серьезного зверя: ни медведя, ни рысь, ни росомаху, даже лосей и оленей на болоте почему-то в том месте, где я бродил, не было.

Хотя и без особой спешки, с оглядкой и опаской приходилось осваиваться в тех диких местах, но без привычки, без навыка, с рассвета до заката в напряжении, я упаривался так, что едва добирался до зимовья. Зато сколько было впечатлений, новизны, душевного трепета и светлой радости! В иное время и в иных местах такого не увидишь и не переживешь даже за год. Про здоровье и говорить нечего: выжал я из себя все лишнее, окреп, вроде бы и силенок прибавилось – много легче стал переносить дневные переходы по таежным дебрям, втянулся в напряженный ритм жизни. В общем, ту же поклажу в полцентнера, пронес я назад без особых мук. А возвращался я с дюжиной рябчиков, беличьими шкурками, клюквой – потому и ноша была не мене весомой, чем та, с которой заходил в тайгу.

Больше тридцати беличьих шкурок сдал я в госпромхоз, и все добротные, а вот соболя не удалось встретить…

И всю долгую зиму подпитывали мою душу волнующие воспоминания о днях, проведенных в тайге, и понял я, что без той подпитки мне, городскому жителю, не обойтись…

2

Та первая промысловая попытка осталась в памяти навсегда. Завязала в душе такую сладкую боль, такой узелок, какой я, даже если бы и хотел, не смог бы ни развязать, ни ослабить. Да и не пытался я этого делать: жил себе со светлой мечтой о тайге и ждал осени. Ждал нетерпеливо, до непотухающей тоски, тлеющей в сердце крохотным угольком. И долгожданный день настал…

* * *

По кое-какому опыту я понял, что промышлять в диком лесу в одиночку и опасно, и тяжелее, и менее добычливо. Потому и решил на предстоящий сезон взять с собой ханта (в северных районах их зовут по-старому – остяками) – Димку Немельгина – охотника что надо, но страдающего алкоголизмом. Всякий раз, выйдя из тайги, он пропивал не только все добытое, но и собак, и обувку, и верхнюю одежду, не редко, оставаясь в каком-нибудь рванье. Но в урмане пить нечего, там он приходил в себя и начинал заниматься промыслом. Какой он ни есть, а опыт таежный у хантов древний, переходящий из рода в род. И подсказать Димка мог что-нибудь, и веселее с ним: двое – не один. Обитал Димка в Тевризе, где попало, в общем – бродяжил.

Приехал я в Тевриз, нашел Димку, а он никакой, как говорят: лыка не вяжет. Из кармана рваной телогрейки бутылка торчит. Я его строго предупредил: если до утра не придет в себя, не объявится через день в Пролетарке – буду заходить в тайгу один. Ему тоже было подручнее со мной охотиться: у него ни участка с зимовьем не было, ни договора на добычу пушного зверя, а без договора любой промысел считался браконьерством.

Подвезли меня на попутке в Ермиловку, а дальше – пешком километров тридцать до Пролетарки. За день одолел этот уже знакомый участок, и два дня отдыхал у Макарыча.

К вечеру второго дня и остяк объявился. С глубокой пьянки, но трезвый. На ногах какие-то опорки. Та же, что и в Тевризе, фуфайка, под которой нестиранная рубаха. Нашли мы ему у Макарыча хотя и старые, но целые резиновые сапоги, ружье – курковку шестнадцатого калибра, почти отслужившую свое, дал ему Сысолятин. Собаку какую-то выделил из своих – охотничьих. Ну а продукты, конечно, мои, запасенные еще в городе.