Иметь и не потерять

Двадцать пять километров до Веселенького мы прошли без особых осложнений. Привели в порядок избушку, кое-что по хозяйству сделали, дров заготовили, и за промысел. Сразу разделили путики: он по одному, я – по-другому. Через несколько дней менялись.

У меня был отличный пес Кучум. Неплохо удалось с ним отпромышлять – заключенный с госпромхозом договор по белке я выполнил. А вот соболя снова не удалось взять ни одного. Сказалось недостаточное знание его повадок, отсутствие ловушек – охотился я только с собакой. Теперь-то я знаю, что соболь чаще всего выходит на охоту из своего укрытия часа в четыре вечера, и крутиться до утра. Иной раз набегает так, что не распутать. Неопытному охотнику в таких случаях кажется, что в округе полно соболей. А здесь важно знать приблизительные места постоянной дневки зверька. Туда, где он живет, и нужно идти сразу, не тратя времени на развертывание его ночного хода. И еще: несмотря на густой мех соболь боится сильных морозов, и в холод подолгу отсиживается в теплом гнезде.

* * *

Десятого декабря мой отпуск заканчивался, подходило время выхода из тайги. Димке спешить было некуда, и он решил еще поохотиться – снегу накидало пока немного, и собаки свободно ходили. Оставил я ему кое-какие продукты, взял себе съестного на дорогу, пушнину и на лыжи.

День выдался пасмурный, мягкий, придавленный тишиной. На ногах у меня были легкие кисы, купленные в свое время у хантов, легкие, прочные. Ногам в них вольготно и тепло. Гоню снег носками лыж, созерцаю знакомые окрестности, легко и спокойно. Мысли уже в город понеслись, рисовалась встреча с домашними, семьей. В напряженном ходе, в запарке, не сразу почувствовал, что потеплело, особая мягкость поплыла над снегами. Только когда на лыжи стали налипать комки снега, понял, что начинается оттепель. Кому приходилось ходить по влажному снегу на лыжах, тот знает – какое это мучение! Обстукивал я, обстукивал одну лыжу о другую чуть ли не через каждые десяток шагов и решил двигаться пешком. До Пролетарки оставалась еще половина пути. Воткнул я лыжи в снег с расчетом, что после Макарыч съездит за ними на лошади, и бодро зашагал по неглубокому еще снегу. Пру лосем, силенкой бог не обидел, радуюсь, по сторонам зыркаю, наблюдаю за Кучумом, мельтешившим по лесу. Слышу – залаял! Азартно стало – я туда. Вижу – на нижней ветке раскидистой сосны сидит глухарь и на собаку стрекочет. А меня братья все время подначивали: глухаря-то, поди, не видел, хоть бы принес посмотреть. Я это вспомнил и стал потихоньку подходить к глухарю. А он никакого внимания по сторонам: стрекочет на Кучума, дразнит его. Тот даже подпрыгивает в злобе, захлебывается лаем. Подошел я к ним поближе, вскинул малокалиберную винтовку и хлопнул неразумную птицу. Тяжелющий глухарюга оказался! Я его в рюкзак и снова – на свою тропу. Чувствую – кисы стали промокать: под снегом вода кое-где оказалась, а в каких местах – не угадаешь. Скоро и ноги зазнобило, пальцы стали неметь, и понял я свою ошибку – да поздно: на лыжах такого бы не случилось, а лыжи далеко остались.

Тут снежок запорхал, завертелся, заволок дали. Сырой, липкий. Не прошло и полчаса, как все на мне повлажнело, взмокло. Наддал я что было мочи, а снег сильнее и сильнее. Да такой, что почти все потерялось из вида. Но Кучум далеко от меня не убегал. По его ходу я и ориентировался.

Дальше – больше, ноги совсем одеревенели, не чувствую их и все тут, и руки в промокших насквозь голицах начали дубеть, усталость повисла на плечи, а время повернуло на вечер. Как-то почти неуловимо по времени прекратился снег. Мне бы взять, да и остановиться, разжечь костер, мало-мальски обсушиться, пересидеть какое-то время, отдохнуть, и глухаря добытого подвязать где-нибудь к дереву повыше. Макарычу все одно за лыжами ехать – забрал бы. А я нет – на свою выносливость понадеялся, шел и шел. Да еще снег начал хватать на ходу, утоляя жажду, а этого делать ни в коем случае нельзя: как снег тает во рту – так и силы в человеке тают.

А между тем над зачерневшими лесами повисли сумерки, потекли по низу, и похолодало. Одежда на мне вскоре заледенела, зашебаршила тонкой жестью. Идти стало еще тяжелее, почти невмоготу. Потянулся я за спичками, а руки не слушаются. Не могу пальцами захватить спичку, и все тут. Попробовал зубами – не получается. Бился, бился и едва коробок в карман засунул. Иду, как заводной: ноги – что чурки деревянные, руки – едва гнутся. Уже к сенокосным полям подошел. Вижу – стожки стоят. Обрадовался – отдохну.