Иметь и не потерять

Морозное марево над поймой, красные узоры по синеватым снегам на береговых скатах, Тишина. Округа будто притаилась в ожидании чего-то необычного. А оно было – уходящая под рваный лед клокочущими струями вода. В низком свете солнца она казалась черной. Лишь седые пряди тугих завихрений нет-нет да и проступали тут и там живой вязью, усиливая впечатление мощи и неотвратимой опасности этого бурлящего течения, вырвавшегося не ко времени на свободу по воле человека. Сердце у меня сжалось при охвате взглядом этой парящей на морозе и играющей радужными отсветами мелких брызг, стрежневого течения закрытой льдом реки. Тревожно. Страшновато. Поднял я глаза к небу, а оно ласковое такое, тихое, нежно печальное. И как-то отошла сердечная дрожь, полегчило на душе, и стал я оглядывать ту белую полосу, протянувшуюся через парящий, дышащий влагой поток. Зацепились осколки взломанного льда за края пролома и друг за друга, наловили мелкого крошева и снежного намета, напитались влагой – да так и схватились морозом. И шириной-то тот ненадежный мосток был всего метра три-четыре, а вытянулся шагов на двадцать и стоял, сопротивлялся напору неуемной воды, ныряющей под его неровный, в острых зазубринах, край с застывающей почти на глазах пеной. Потоптался я возле этой перемычки, сплошь покрытой торчащими осколками льда, вгляделся в буйно играющие водовороты, и даже голова закружилась от мысли перейти по ней на другую сторону. Кинул я взгляд на окоем, залитый пунцовыми разводами, на застывшее в безмолвии пространство, и вновь подумал о переходе. Теперь уже не мимолетно, а с острой решимостью, неотвратно, и прикинул: «Кучум! Он своим поведением покажет – насколько надежны эти схваченные морозной крепью ледовые осколки: собака никогда не пойдет по опасной тропе. Она эту опасность чувствует. Проверено…» Позвал я Кучума и махнул рукой вдоль перемычки: «Вперед!» И пес без колебаний перебежал по ней на другую сторону журчащего потока, остановился, оглядываясь на меня. Теперь можно было рисковать. Подумалось: «На крайний случай – выплыву. Течение само подтащит к ледовой кромке, а она крепкая…» И стал я махать напарнику шапкой, звать его.

Медленно, до раздражения осторожно, спускался тот с крутого берега. Хорошо, что догадался прихватить мой рюкзак и ружье. А пока он шел, собаки – Кучум и его Найда, раза два пробежали туда-сюда по перемычке. Неприятно было видеть этого, как иногда говорят, гордого горца съежившимся, заметно дрожащим не то от холода, не то от страха. Молча, с явной оторопью, взирал он на трепещущиеся водяные струи, на мои приготовления. В его глубоких от черноты глазах устаивалось боязливое недоумение.

А я привязал к рюкзаку веревку, которую всегда носил в запасе, кинул на него куртку и ружье и шагнул на перемычку. Мороз сразу просек меня до болезненной дрожи. Сердце замерло от острого напряжения, пронзительного чувства опасности, жгучего охвата всего тела холодом. В голове шум, тугие молоточки крови в висках. Спину будто доской подперли, а ноги двигались как бы сами собой, осторожно, ощупью, и я вроде не чувствовал своего веса. «Нэ ходи! – Отчаянно, с хриплым захлебом, закричал напарник. – Нэ ходи!» Но трагичный его крик каким-то образом смахнул с меня жуткое оцепенение. И уже более спокойно, опираясь все на ту же тальниковую палку, прошел я самую середину перемычки, стараясь глядеть только на чернеющий по берегу лес да прислушиваться к малейшим звукам слегка покачивающейся подо мной наледи, всплескам близкого течения. Шаг, еще шаг, еще… Веса нет, холода нет. Я будто растворился в неохватном пространстве. Миг, второй… Едва я коснулся ногами твердого ледяного поля, как звон пошел в ушах, с головы до ног будто прокатилась некая волна, и дробно стукнули зубы от холода. Как-то бессознательно подтянул я за веревку ползущий сзади меня рюкзак с курткой и ружьем, и едва оделся, как жар пошел по всему, вдруг ослабевшему, телу. Все еще в каком-то отуманенном состоянии, со всего размаха, перекинул я веревку к напарнику и крикнул: «Давай, двигай сюда!» Но он даже не пошевелился – истукан истуканом. «Двигай, а то пропадешь!» Вижу, затоптался он на краю перемычки, но идти не решается. «Двигай!..»

Над дальним лесом остался лишь красный, словно высунутый каким-то гигантом, язык от заходящего солнца, и потемнел снег по широкому размаху застывшей реки, а вода в ледовом разломе и вовсе стала почти черной. «Двигай!» – ору я тогда во все горло и матерюсь, как никогда, рву сердце в ненужной злобе. А истукан лишь топчется с ноги на ногу и что-то едва слышное бормочет.

Я понимал, что не решись он на переход – шанса на спасение у него не останется: по морозу с ветерком, наплывающему откуда-то из потускневших далей и, как всегда, набиравшему силу в ночь, вряд ли можно добраться до ближайшей деревни, да еще и неважному ходоку, и в не подходящей для холодов одежде. Прокоротать же ночь у простого костерка невозможно: мороз начинал жечь скулы, теснить дыхание.