Иметь и не потерять

Прогрел я избушку, а ночью снег выпал. Да такой мягкий, чистый, что стерильная вата. Самое дело промышлять. Как говорят охотники: короткая или горячая пороша выдалась. На ней остаются только свежие, предутренние, «горячие» следы. Взял я в тот день, не считая белок, трех соболей. Четвертого, уже в сумерках, по возвращению к зимовью, собаки загнали на один из двух рядом стоящих кедров. Высоко. Хвоя плотная, густая. Стрелял я – стрелял, побуждая зверька выдать себя шевелением, а он никак не показывается. Дрогнет где-то там, на верхотуре, веточка в гущине хвои, я туда стреляю – да все безрезультатно. А собаки дуреют вокруг кедров. Кору грызут. Дострелялся я до того, что заряды кончились. Упускать такую добычу позорно, а что делать? Хорошо, что я нашел в мусоре, возле разграбленной медведем сайбы, мешочек с дробью и рожок с порохом и капсюлями. И ввиду ограниченности патронов стал носить их в рюкзаке. Давай я выковыривать ножом старый капсюль. Кое-как выскреб мягкий металл, загнал осторожно новый капсюль, натряс на глазок пороха, запыжил бумагой, которую всегда брал с собой на всякий случай – костер там подпалить или еще что, на нее дроби сыпанул – тоже приткнул бумагой, и снова запрокинул голову до ломоты в затылке. Понизу уже темнота поплыла, а небо еще светлое, на фоне этого света и стал искать хвою, которая заколеблется от перемещения соболя. Собаки, конечно, свое продолжают. А их у меня тогда три было. Глядел, глядел. В глазах зарябило. Еще пару раз долбанул обухом топора по одному из кедров. А он могучий, что дуб столетний. Ему этот удар, как слону дробина. Но все же прошла какая-то дрожь наверх: шевельнулся зверюшка, тронул хвою. Я и уловил тот момент, выстрелил. И радость – соболь оттуда поплыл по сучьям темным комочком. Цыкнул на собак – и вот он, нежно мягкий, еще теплый. Мех его – что лебединый пух. Остынет у соболя тушка, а мех так и будет хранить его пожизненное тепло. Стоит лишь к нему прикоснуться – и любой ощутит эту теплоту… Обрабатывать добычу было некогда: стемнело – скорее в зимовье. Но не прошел я и полдороги, слышу выстрелы со стороны базовой избушки – один, второй. Потом, через небольшой промежуток – еще два. Почти двадцать километров до тех мест, но по ветру да по речке их хлопки долетали. Затревожился я – что-то случилось? Не будет же Генка так просто палить из ружья в темноте? А куда в ночь сунешься? По ночным дебрям это расстояние не пройти. Радости от удачной дневной охоты как не бывало. Дошел я до избушки, натопил печку, обелил соболей, накормил собак, сам поел, и все в той не проходящей тревоге, в туманных предположениях, в горячечном полусне. Не на медведя ли наткнулся горе-охотник? А может, изувечился как? Заболел ли? А вдруг что-то худшее? Вдруг какие-нибудь недобрые люди объявились? Бывало такое в тайге: Борис Сысолятин – старший сын Александра Макарыча, был застрелен в верховьях Урны у своей избушки. Да так и не узнали, кто это сделал…

Утром я на лыжи и туда – на основную базу. По ходу смотрю свои ловушки, некоторые сломаны, вокруг – следы собачьи. Двигаюсь ближе к зимовью с осторожностью. Вижу – дым из трубы кучерявится. Отлегло от сердца: значит – напарник живой.

«Погнали собаки соболя, – стал рассказывать Генка, – я и не устоял перед соблазном добыть его – за ними. Лай, гон, круговерть. Кое-как посадили зверушку на одной сосенке. Я его и стрельнул. Огляделся – сумерки поднимаются. Небо с овчинку, а куда идти, не знаю. Давай по своим следам крутить и вовсе заблудился – накуролесили собаки много: по нескольку раз свой же ход пересекали. Да и не видно стало ничего. Вот я и подумал известить тебя выстрелами, на всякий случай, а сам решил двигаться в северном направлении, хоть до утра. Но часа через два повезло – вышел на путик, а по нему пройти к избушке не представило труда…» Послал бог напарника! Облегчил я сердце как мог, в ядреной ругани, а потом ему выкладываю: «Ты, – говорю, – пострелял “на всякий случай”, а я ночь крутил в тревоге душу и без сна на нарах мучился. До утра, как ты предполагал, никто еще в зимней тайге на ходу не выдерживал: усталость валит любого, а за ней сон начинает давить. Сейчас хотя и не так холодно, а все равно задубеешь. И запомни – мы в тайгу без фонарика не ходим. С ним бы ты следы не потерял…» Сидит, улыбается, чувствую – от него одеколоном попахивает. А у нас был с собой пузырек тройного одеколона. Поглядел – там половинка осталась.

Гена еще при мне после бритья всегда им освежался: нальет в ладони – неизвестно сколько, и на лицо. Вроде бы мажется, а сам губы тянет, сосет что-то в рот. Я это заметил, да разве за всем уследишь…

Хотел хватить его по шее, да весь заряд злой накипи вышел. Махнул рукой, выругался напоследок – и в тайгу, на путик. Уж больно завидная погода устаивалась…