Иметь и не потерять

Еще до рассвета, нагрев в котелке чаю и пожевав холодного сала, двинулся дальше. Так и шел: днем в горячем движении по заваленному чащобой и колодником лесу, пробивая лыжами рыхлый снег, ночью – дремотный сон на хватающем за лицо морозе, у костра, на сухом экономном пайке. Но тайгу не обмануть. Постепенно, исподволь стала накапливаться усталость. Лицо зашершавело, глаза заслезились под опухшими от дыма и мороза веками. Руки огрубели. Где-то на четвертый или пятый день, в самые сумерки, попал в спелый строевой лес без сушняка. Крепко затемнело, а ни подходящего для нодьи валежника, ни сухостоин нет и нет. Иду, еле ноги передвигаю, а лес зеленый мачтовый тянется и тянется, и конца и края ему не видно. Сплошная темная стена впереди, и все. Силы на исходе. Вялость расслабила тело. И снова мне повезло: наткнулся на одинокий сухой кедр. Правда, почти в охват толщиной, но все спасение. Сбросил лыжи, а снегу по пояс. Обтоптал, обмял я его вокруг кедра и давай тяпать по сухому, крепкому, как железо, стволу. Топор звенит. В глазах темнеет, в висках молоточки постукивают, руки отваливаются в бессилии, а дерево едва поддается моим ударам. Тюкал я этот кедр часов до двенадцати ночи. От мороза деревья стонут, а у меня спина парит, индевеет. И кажется, что жгучие иголки этого инея прокалывают мою одежду насквозь, ощутимо впиваются в тело. Луна взошла, но мне все равно не видно, куда вершина клонится. Ветра понизу нет. От любого конечного взмаха топора кедр может упасть в короткий момент и отскочить не успеешь по снегу, если вдруг он навстречу рухнет – рубить-то его приходилось со всех сторон. Тюкну топором пару раз и гляжу – не поплыла ли на фоне погасшего неба вершина в какую-нибудь сторону. Уже и казаться стало, что дерево клонится на меня. Но все обошлось. Свалил я таки этот кедр. А после еще не меньше часа разрубал на части.

Переночевал. Полдня еще шел на восток и чувствую, что где-то, по всем прикидкам, должны быть томские охотники. Стал пересекать болотину, а по ней ветер лютый навстречу. Лицо стынет до боли, куржавеет. Глядь, свежий след соболя. Собаки сгрудились, поглядывают на меня. «Нет, – говорю, – ребята. Нам теперь не до него – выжить бы…» У самого еды почти не осталось, а собаки и вовсе три дня без пищи. Зашел в пихтач. Завечерело. Собаки ушли куда-то. После я узнал, что томский охотник, по прозвищу Цыган, видел моих собак и понял, что человек в угодьях объявился, но не вышел навстречу. А было до его избушки не больше трех километров. По его путику собаки и убежали.

Только раскочегарил нодью, слышу далекий лай. Мои лают. Я каждую свою собаку по голосу знаю. Решил бежать к ним, а то с голодухи куда-нибудь смоются – тогда ищи их свищи. Хотя глубокий снег не больно далеко их пустит, но на то они и собаки – найдут выход: по взгоркам, облысенных ветрами, будут шастать.

И откуда силенок прибавилось. Пробежал километра два. Слышу – лай вправо отклонился. Лают злобно, азартно. Снял ружье, зарядил нижний нарезной ствол пулей – и к ним. Темно, ничего не видно. Заметил только, что куда-то все под вывернутые дыбом корни злобятся. Подумал, что соболя туда загнали, хотя и сомневался – собаки на соболя совсем по-другому лают. Но кое-как оттащил их от колодника, успокоил. А у меня дисциплина среди собак железная – мои команды всегда выполняют. Вернулся к костру, привязал их к валежине поближе к себе и завалился спать. От усталости задремал крепко и не почувствовал, как руки поморозил. Утром выбираюсь из спальника, а пальцы болят, опухли. Вначале подумал, что обжег, а потом понял – холодом прихватило. Попил чаю и решил сходить к тому месту, где собаки ночью злобствовали. Отвязал Юкона с Тегусом, а они с ходу рванули по ночным следам. Чару повел в поводке. Слышу – опять мои собаки заярились. Понял – берлога! Соболь бы не сидел до утра – ушел ночью. Решил брать зверя. А что делать? Продукты кончились. Самому есть нечего, и собаки давно голодные. Понятно, в одиночку идти на медведя опасно, но я знал, что верные помощники меня не подведут.

Вырубил шест, заострил – и к корневому выверту. Собаки снег гребут. Рвут зубами валежник. Злобятся. Я медленно просунул щуп между наваленных сверху сучьев, глубже и глубже, пошарил им туда-сюда и наткнулся на что-то мягкое. Оттянул щуп повыше – и со всего маху в это мягкое. Снежная пыль, как от какого-то взрыва, валежник в стороны, и почти передо мною, в двух метрах, черная голова зверя. Даже собаки не успели вскочить на развалившуюся кучку валежника, как я вмиг сдернул ружье и выстрелил медведю в затылок. Тут уж собаки натешились. Зверь оказался небольшим – пестун, но черный-черный, с шелковистой шерстью.

Ободрал я медведя, собак накормил и два увесистых окорока вырезал. А тушу разрубил на части, завернул эти куски в шкуру и снегом засыпал, надеясь по возвращении домой сказать об этом вертолетчикам. Авось позарятся, заберут и мне что-нибудь подкинут.