Иметь и не потерять

Ушли, а на другой день я все же решил сбегать за Аявриком. Мяса, думаю, там на ногах и голове много осталось, пока не сожрет все – не придет. По накатанной лыжне двадцать пять километров для таежника не расстояние. Прибежал туда – лежит. Стал звать с собой – ни в какую. Валяется на снегу, и все тут. Задело меня. Привязал его на веревку, палкой, палкой – бесполезно. А я прибежал весь мокрый. Мне надо было костер разжечь и остыть у костра, а я давай растапливать печку в промерзшей избушке, чтобы чаю вскипятить, и добавил холодного душа спине. Напился чаю, и кое-как на веревке, да из-под палки довел пса до своего зимовья. Двигался медленно и еще подпростыл.

К вечеру я занедужил. Спину стало разламывать, ни согнуться, ни разогнуться. Понял – дело серьезное, а у нас питание к рации село. Что делать? Решаю, пока еще совсем не скрутило, сходить в верховья Демьянки, на участок Василия Пакуса. Охотник серьезный. У него могла быть исправная рация. Я приблизительно знал, где находится его основная избушка, и указывал Виктору направление, а сам, по готовой лыжне, двигался сзади. Шел, как заводной, стиснув зубы. В глазах то затемнение, то огонь. Собаки нет-нет, да и взлаивали где-то, но не до них было.

К полдню миновали долгий лесной отъем, огибающий истоки Верхней Демьянки и вышли к самой его оконечности. Там, у мыса, увидели избушку. Подъехали. В порог воткнут топор – значит, Василий закончил промысел и ушел. Рация и у него оказалась неисправной.

Назад я плелся сам не свой. Даже не смотрел по сторонам. Перед глазами только Витькина спина да лыжня. Кое-как добрались до своей избушки. Натопили печку пожарче, и я стал спину греть. Ощущение такое, будто кожа на пояснице от жара коробится, а боль внутри все шевелиться, стреляет в разные стороны, хотя и не так остро, как на холоде. Витька кричит: «Михалыч, паленым пахнет, спечешися!» А я терплю. Зато ночью было несколько спокойнее. Днем снова приступы боли. Иной раз корежило так, что губы прикусывал, чтобы не взвыть.

В таких муках прошло дня четыре. Время перекрыло условленное число залета «вертушки». О выходе на Васюган в таком состоянии нечего было и думать: идти больным за сотни верст – значит, идти на верную гибель. А у нас закончились сухари. Хотя и говорят: мясо есть – с голоду не умрешь, но после нескольких дней питания одним мясом наступает такой на него отврат, что силой пихай в рот – не запихаешь.

Понимая, что рано или поздно нас все равно хватятся и пришлют вертолет, говорю Витьке: «Сходи на Демьянку, где мы были, там возьмешь в сайбе у Василия сухарей – и назад. Будем ждать помощи – сколько сможем. Про нас знают многие, в том числе и директор госпромхоза. На погибель не бросят…» Витька поежился, поежился и закрутил головой: «Не, Михалыч, не пойду я один – рискованно: вдруг снег выпадет? Заблужусь. Да и тебя в таком состоянии бросать нельзя…» Был в его словах здравый смысл, но и без хлеба, на одном мясе тягостно. Сколько еще придется жить в зимовье – неизвестно…

И снова мы двинулись к Верхней Демьянке вдвоем. Снова, и намного сильнее, захомутала меня болезнь. Еле на ногах держался. Мысли одни: не упасть, дойти. Тело тяжелело до неподъемности, по нему боль роилась. Но был еще какой-то резерв моих возможностей – дошел. Взяли мы сухарей, сколько положено брать из чужих припасов в экстренных случаях, и назад.

Еще несколько дней прошло в томительном ожидании, в болезни. Я слабел и слабел. В груди стало покалывать, мысли нехорошие появились. По натуре я оптимист, никогда не сгибался под любыми обстоятельствами, а тут нет-нет, да и о худшем стал подумывать: «Что там внутри у меня завязалось – неизвестно? Хватит ли сил организму бороться с недугом? Успеет ли прибыть вовремя помощь?»

В таком угнетенном состоянии подкатил конец года. Нашли мы с Витькой последний брикет киселя в наших запасах, заварили его и встретили Новый год. Даже песни попели. И вроде легче мне стало: боль будто притаилась, слушая наши разговоры, веселые песни, воспоминания о прошлых застольях на Новый год…

И погода устоялась чудная! Мягкий снежок закрыл все застаревшие следы, все темные пятна, повис хлопьями на лапах хвои и на ветках. Ну чем не новогодние гирлянды! Мороз не ощутимый. Тихо, сонно. Первобытно…

Еще дня через три Витька занес последний кусок мяса – есть больше нечего, кроме небольшого запаса сухарей. А в сайбе, подле избушки Саньки Михневича, чуть ли не туша нашей лосятины. Снова надо становиться на лыжи и идти на Горелую.

Через прошивающую боль, непреодолимую муку дотащился до избушки, а там заколотилось сердце как никогда. Даже в захлебе самого тяжелого бега не било оно в ребра упругим мячиком. И слабость растеклась по телу, ноги задрожали. А та, давняя боль в спине, и вовсе закрутила по пояснице вензеля каленым железом.

Витька заволновался, забегал, закрутился. «Все, – пересиливая боль, как можно спокойнее прервал я его суетню. – Давай прогревай избушку – будем здесь ночевать». Сказал, а сам кое-как добрался до нар и прилег.