Императорский безумец

Пеэтер (оборачивается к Якобу, разглядывает его). Кхм… (идет дальше, Якоб за ним).

Пеэтер открывает дверь в комнату Тимо, впускает Якоба. Письменный стол Тимо расположен у окна за плотными черными шторами. Пеэтер открывает штору. Свет падает на стол. Пеэтер открывает ключем стол и вытаскивает ящики. Первый ящик.

Пеэтер. Ну, что здесь?

Якоб. Вы же видите. Две пряжки, шпора, трубки, огниво.

Пеэтер (берется за другой ящик, вынимает целую стопку книг, открывает их и перелистывает). А это что за книги?

Якоб (стоит за спиной у Пеэтера). Поваренные книги.

Пеэтер (изумленно). И все поваренные?

Якоб. Все. Немецкие, французские, польские, эстонские.

Пеэтер. Что это значит? Он же никакой не гурман. Скорее аскет. И почему они не стоят на полке? Почему он держит их под замком?

Якоб. Я не знаю.

Пеэтер (роется в предпоследнем ящике). Чистая бумага. Совсем чистая. (пропускает бумагу сквозь пальцы. Внезапно). Стоп-стоп — здесь что-то промелькнуло (вытаскивает письмо). Что это?

Якоб. Это не мое дело.

Пеэтер. Это письмо. Его почерк. Так ведь?

Якоб. Возможно.

Пеэтер. Кому это письмо?

Якоб. Читайте сами.

Пеэтер. Вы без очков видите лучше. (читает). «Высокопочтимый господин фельдмаршал, ваше сиятельство Бурхард Кристофорович!..» А подпись? Это же его подпись — Тимотей Бок?

Якоб. Нет, посмотрите повнимательней.

Пеэтер. Его!

Якоб. Не Тимотей, а Тимоти. Английское имя Тимоти. И не Бок. Смотрите внимательнее. Шок.

Пеэтер. И что это значит?

Якоб. Я не знаю.

Пеэтер. Ммм. А что в этом письме? Вы без очков видите лучше, чем я.

Якоб. Я чужих писем не читаю.

Пеэтер. Ах так… (читает с трудом). …«Прошу вашу светлость позаботиться, чтобы мое письмо с насущно необходимыми государству предложениями незамедлительно попало в руки высших авторитетов. Самая сферическая добродетель моего самого верного друга Ивана Диаволовича» — кто это? — «есть лишь ему одному присущее» — кхм… — «умение засевать Фукидидов» — Фукитидов — черт — органной музыкой. «И если вашему сиятельству потребуется назначить Высшего имперского арбитрата Честности на соответственно несомненно сверхдоходную должность, то было бы инфамно забыть нашего дорогого дядюшку Петра Павловича. Ибо кто же еще заслуживает большего уважения, чем наши сверхмилые родственники». Что за черт Петр Павлович — … ах, да… Кхм… А кто такой фельдмаршал Бурхард Кристофорович?

Якоб. Думаю, что Миних.

Пеэтер. Но ведь Миних умер.

Якоб. Ну, лет семьдесят назад.

Пеэтер. Кхм… (кладет письмо между чистыми листами назад. Открывает последний ящик. Вынимает связку бубенчиков). А это что такое?

Якоб. Бубенчики.

Пеэтер рассматривает бубенчики.

Якоб. Давайте, подчитаем, сколько их.

Пеэтер. Зачем?

Якоб. Чтобы знать, на сколько шутовских шапок их хватит.

Пеэтер (кладет вещи назад в ящик, закрывает на замок ящики и письменный стол). Ну, будете им говорить или нет — ваше дело. Только, если не станете рассказывать, то…

Якоб. Не беспокойтесь. Я расскажу в любом случае.

Затемнение

Сон Якоба

Сегодня ночью видел сон. Я на этих страницах стараюсь не писать о совсем личном. Но это сноведение. каким оно не было бы глупым, в какой то мере порождено обстоятельствами нашей старинной жизни.

Я видел утро, будто Риетта пришла ко мне в спальню сюда, в Кивиялг. После ее отъезда, а с него прошло уже полтора месяца, я стараюсь о ней не думать, и, против ожиданий мне это удавалось. Я не написал ей ни одной строчки (я даже не знаю, куда я мог бы ей написать)И она, хотя ей известно, где я нахожусь мне не писала. и так лучше.

Сегодня под утро она вошла в мою спальню. Точно такая, какая она есть. какой бывала в радостные минуты. В руке у нее был белый узелок, и ее бело-голубое, в черных точечках платье оставляло дразнящее открытыми стройную шею и полные плечи. С милой улыбкой она развязала узелок. Но то что она вынула из белого платка-вздрогнув от ужаса, я заранее это почувствовал, — не была половинка миндального кекса. Это была голова императора Александра с очень бледным, почти белым лицом, может быть, из гипса, но с кровоточащей шеей… Риетта сказала.

— Видишь, Якоб, мой отец мёртв. Теперь уже нет ничего, что могло бы тебе препятствовать.