Империя пера Екатерины II: литература как политика

Дашкова уведомила Фонвизина о реакции императрицы на его анонимные статьи. В ответ Фонвизин написал своего рода апологию – «К Г. Сочинителю „Былей и небылиц“ от сочинителя Вопросов», опубликованную в 5-й книге «Собеседника». Называя свое письмо «объяснением» и подчеркивая свое уважение к правительнице, проливающей «неисчетные блага» на общество, Фонвизин продолжает настаивать на объективности критики «дворян раболепствующих», на неуместности соединения чинов и «балагурства»[182]. За стандартными комплиментами Екатерине-правительнице и Екатерине-писательнице едва прячется ирония: Фонвизин отнюдь не намерен сдавать позиции. Писатель все еще надеется на открытую и полномасштабную дискуссию и намекает на то, что у него заготовлены новые вопросы. Он прекрасно понял стратегию ответов Екатерины, пытавшейся свести все указанные «недостатки» правления к обобщенному цивилизационному типу русского человека, к русскому национальному характеру, описанному по лекалам Монтескье. Если Фонвизин указывает на неразвитость финансовой системы и отсутствие третьего сословия, то Екатерина ссылается на страсть русских к долгам и роскошной жизни. Более того, Екатерина даже оказывается «методологичнее» своего оппонента: она опирается то на «нравы-обычаи», то на эгоизм как пружину поведения всякого, то на своего рода установленный ею «общественный договор», по которому рядовому человеку и не нужно думать о политике и законодательстве. Как она писала, последнее – «это не есть дело всякаго» (V, 53), а этому «всякому» надо лишь «просто жить в свете» (V, 54).

Получалось, что «вопросы» Фонвизина отдавали консервативной и далекой от жизни дидактикой, а «ответы» императрицы выглядели как наблюдения опытного человека, обученного риторическим приемам просветительской аналитики и прошедшего школу реальной политики. Апеллируя к «качеству» человеческого материала, Екатерина подчеркивала, что критика в ее адрес несправедлива, так как сами обычаи и нравы русского общества не позволяют реформировать систему. Собственно, содержательная часть полемики на этом и закончилась. Однако сам сюжет с анонимным автором был еще далек от завершения.

Маска сорвана, или Два «Завещания»

Между тем шуточки императрицы о «страхе» ИИИ, опасающегося, что ему будут приписаны вопросы, и ряд имеющихся аллюзий в конце этой полемики указывают на то, что именно в этот – последний – момент Екатерина узнала, кто был действительным автором «Вопросов». Теперь, как и в начале, Екатерина сама срежиссировала финал полемики. Получив от Дашковой «оправдательное» письмо анонимного «автора Вопросов» в сопровождении комплиментарного послания самой Дашковой («К Господину сочинителю „Былей и Небылиц“ от одного из издателей Собеседника»), императрица писала: «Душа моя, я получила Ваше письмо без даты, вместе с приложениями; оставляю у себя отчеты и списки рукописей, которые хочу посмотреть, и потом отошлю или сама передам Вам. Теперь я очень занята. Возвращаю Вам письмо к сочинителю „Былей и небылиц“ (статья Дашковой. – В. П.), которое можете напечатать. Только для того, чтобы ни в коем случае не поставить этого сочинителя на ножи с тем, который поет свою лебединую покаянную песню и насчет имени которого у меня нет ни малейшего сомнения, необходимо, чтобы полное раскаяние „Лебедя“ предшествовало моей отповеди, которую я Вам посылаю сегодня; по поводу этого покаяния автор „Былей и небылиц“ может заявить, что всякие дальнейшие споры по этому вопросу раз навсегда кончены»[183].

Показательно здесь то, что императрица уже не ссылается на «обер-камергера» или «нерешительного» – теперь она не имеет никаких сомнений относительно автора «Вопросов», называя его «Лебедем», поющим лебединую песнь. Изменился и сам тон письма. Императрица холодно сообщает, что она «занята»: на придворном языке это означало отказ принять Дашкову для обсуждения редакционных дел (как это обычно происходило по воскресеньям). Дашковой дали понять, что игра раскрыта, что авторство и без нее установлено и что споры «раз навсегда кончены». Играть в «угадаевых» с Шуваловым было еще возможно, но вести полемику с Фонвизиным Екатерина не собиралась. Это письмо было уже не прежней игрой с масками и намеками, а инструкцией, как закончить весь этот спор. До этого момента императрица в своих «Былях и небылицах» постоянно вставляла шпильки по поводу «нерешительного» соседа и его старозаветного представления о русской действительности. Теперь же все эти ретроспекции исчезли – а взамен появилось нечто новое, переключающее спор с Шуваловым на спор с Фонвизиным.