Империя пера Екатерины II: литература как политика

21 января. Замечено, что уже 7-й почты нет из Англии, и в Берлинских газетах, между изъяснениями в Парламенте, есть слова, к тому относящиеся, будто предались Наследному Принцу флот и армия; нет ли революции? ‹…›

25 января. Говорено о гнусном нраве Королевы Английской, ибо Воронцов пишет, что деньги есть первое ее божество; она ложным уведомлением медиков о поправлении здоровья Королевского подкрепила Министерскую партию, и нарочно для сына ее составлены позиции, чтоб отказался от Регентства, но все оное открывается теперь[402].

Наконец, в марте ситуация опять радикальным образом изменилась. Король Георг поправился, и вопрос борьбы за власть между сыном и матерью утратил актуальность:

4 (марта). Из Немецких газет изволила прочитать мне объявление Питта о выздоровлении Королевском, на что сделал возражение в парламенте Герцог Иоркской, которого к Королю не пустили; il est ci malade qu’il été; все интриги от Питта и Королевы происходят; она страстна к прибыткам и заражена сею подлою страстию[403].

События в Англии и их освещение проливают дополнительный свет на время написания оды «На Счастие». Державинская метафора женского правления (Темза в «фижмах») теряла свою актуальность после начала марта 1789 года, когда выздоровевший король снова взял власть в свои руки.

«Берлину фабришь ты усы…»

Эта насмешливая фраза Державина вошла в толковые словари как чуть ли не единственный пример употребления слова «фабрить» (немецкое слово «фабра» означало косметическую мазь, которую употребляли для натирания усов, чтобы они не свисали). Гротескной метафорой, символизирующей тип хвастливого солдафона с воинственно закрученными усами, поэт отсылает к прусскому императору Фридриху Вильгельму II, в 1786 году сменившему на престоле своего дядю Фридриха II. Державин точно передает «модус» восприятия Пруссии и прусской политики – со стороны русского двора. Фортуна, как показывает поэт, «фабрит» усы Берлину, то есть подталкивает Пруссию к наступательной, агрессивной политике.

Действительно, вся осень 1788 года прошла под знаком страшной угрозы со стороны Пруссии. В этой связи нельзя не отметить очередную ошибку Грота, пытавшегося трактовать эту строчку не как «проделки» враждебной Фортуны, а как очередной «успех» Екатерины – ее усилий в «привлечении на нашу (русскую. – В. П.) сторону Пруссии»[404]. В разгар военных действий на двух фронтах прусский король в весьма безапелляционной форме предложил Екатерине посредничество в достижении договора с Турцией. Согласно этому предложению, Россия должна была вернуть Порте все завоевания первой русско-турецкой войны (включая Крым и Молдавию). Екатерина болезненно отреагировала на этот «диктаторский тон», как свидетельствовал Храповицкий[405]. Она повторяла эту формулу во всех своих письмах этого времени, расценивая «медиацию» Пруссии как оскорбление и готовясь к войне (а не союзу!) с нею.

Кроме того, болезненным для русского двора было и то, что Берлин активно препятствовал укреплению прорусской партии в Польше. Фридрих Вильгельм угрожал открыть войну по всему западному фронту от Северного моря до Черного (при поддержке союзников). Воинственный король также предостерегал Данию (союзника России) от поддержки русских в войне с Швецией, намереваясь, в случае непокорности, послать войска в датскую провинцию Голштинию, в 1762 году переданную Екатериной Дании в обмен на мирные отношения. Об этой чрезвычайно неблагоприятной ситуации с Данией Державин также написал в своей оде:

На Копенгаген иней сеешь… (I, 247)