Иная судьба. Книга II

И тотчас непослушные руки поумнели. Иначе как объяснить, что действовать они начали совершенно самостоятельно? Это они, не их хозяйка, сами осторожно отложили кошель в сторону и, как бы невзначай, прикрыли полой отброшенного побирушкиного плаща. Это они, руки, дождавшись, пока ребята-рейтары отсалютуют и уйдут проверить, не нужно ли что доктору Полю — расстегнут застёжку фермуара с крупной жемчужиной, и тотчас безошибочно выудят зеркальце, а затем ловко перепрячут в карман Ани. Закроют кошелёк и, как ни в чём не бывало, вернут на место, положат рядом перчатку Винсента с отравленным ключом, две подозрительно острые заколки из причёски Дианы… Спокойно завернут всё в чистую холстину и отнесут капитану, для приобщения к вещественным доказательствам.

А потом она увидит в окно подъезжающую карету, и по шагам на крыльце, по подпрыгнувшему прямо под горло сердцу вдруг поймёт: Он здесь… И всеми силами постарается не попадаться Ему на глаза, плача невидимыми слезами.

И ещё до того, как мужчины соберутся на Совет, успеет, спрятавшись на лестнице, уловить обрывок разговора:

— Ты же знаешь, Жиль, я своих решений не меняю. Что, если однажды кто-то попытается использовать против меня Ани, как сегодня использовал Диану? Мне спокойнее знать, что она жива и в безопасности, пусть даже не помня обо мне.

… Да что вы знаете об опасности, господин Анри? Ну да, против ваших придворных кобр и прожжённых Гордонов она ещё зелёный юнга; но на папашином корабле она однажды угодила в абордаж (хоть больше путалась под ногами у своих и чужих). А это та ещё мясорубка… Ей приходилось отбиваться ножом от пьяных чужих матросов в чужедальних портах, пару раз в шторм её смывало за борт, девчонку-то… Ко всему можно привыкнуть. Всему научиться. Вы меня почему-то чахлым цветочком видите, а я, может, лоза: везде пробьюсь, корни пущу, выживу… Они с господином Анри вроде бы и в одном мире — а, получается, каждый живёт в своём, и никогда им больше не пересечься. Спасибо судьбе и за одну случайную встречу.

Зеркальце-то она прикарманила на всякий случай, а воспользоваться им решилась только сейчас. Потому и улизнула в девичью спальню.

Присела на краешке жёсткого стула, бездумно посмотрела в окно. Обвела взглядом чистенькую комнату. Если не знать о постигшем семью несчастье — даже неубранные постели казались уютными, теплыми, д о м а ш н и м и. У неё никогда не получалось привнести в жильё, которое считала своим, хотя бы нотку настоящего уюта, искорку тепла. Она всё думала, что дело в ней. Теперь поняла: просто рядом не было т о г о мужчины, ради которого и впрямь стоило тратить время на такую ерунду, как подбор занавесок, вышитые подушки на стульях и широких низких подоконниках, метёлочка для пыли, украшенная перьями, венки из сухостоев…

Не было. И больше не будет.

Оказывается, всё это время она просидела, спрятав руку в карман и сжимая амулет перехода, порядком нагревшийся от ладони. Оставалось только вытащить его, повернуть чтобы наверху оказалась сторона с эмалевым розовым бутоном, и… открыть крышку.

Она уже подцепила ногтем створку «зеркальца», как её остановили:

— Не торопись, дочь моя.

Почему она не услышала его шагов? Удивительно, что такой мощный, с виду, пожалуй — грузный мужчина, как Бенедикт Эстрейский, мог подняться по лестнице и войти абсолютно бесшумно. В успокаивающем жесте он выставил вперёд ладонь:

— У меня и в мыслях нет — тебя отговаривать. Я прошу лишь ненадолго задержаться.

— Ваше…

Пунцовая от смущения, Аннет вскочила. К стыду своему, она не помнила, как следует обращаться к архиепископу. Не так уж часто приходилось ей встречаться с духовными особами, да и в церковь-то она заглядывала раз в полгода, не чаще…

— Это правильно. — Бенедикт занял освободившийся стул. — Хоть и не устал, а всё же несолидно стоять перед девчонкой-то… Спасибо, что уважила. Поговорим, Ани?

Оттого, что он назвал её так же, как называл король, глаза предательски защипало.

— Ну, ну… — Бенедикт глянул сочувственно. — Кое-что знаю, многое вижу, о чём-то большем догадываюсь… Давно не была на исповеди, дочь моя? Впрочем, обойдёмся без формальностей. Присядь вот… — Кивнул на низенькую скамеечку неподалёку. — …да поведай обо всём, что было, что есть; а чем сердце успокоится — я, быть может, и сам тебе расскажу. — Перехватил тревожный взгляд, брошенный на дверь. — Им сейчас не до тебя. А как посовещаются — о тебе не вспомнят, пока я не велю. Слушаю, дитя.

И она рассказала. То, о чём, грешная, молчала даже на исповедях. О том, в чём, иной раз стыдилась самой себе признаться, куда уж чужому… Как много в ней, однако, накопилось…

Он умел слушать, этот удивительный человек. Каждое слово ложилось в него, как в надёжное хранилище, вечное, тайное, недоступное никому более, но из которого всегда — Аннет чувствовала — можно было получить не просто утешение, но совет, позволяющий выправить саму судьбу, справиться, достичь. Он излучал столько спокойствия, уверенности, силы духа, что если уж ему не верить — то кому же?