Иная судьба. Книга II

То, что дракон без вреда для себя поклялся Богородицей, как-то разом ободрило и успокоило. Значит… из тех, мирных, которые когда-то служили герцогу и королю и многие добрые дела сделали. Прикоснувшись для ободрения к нагрудному кресту, брат Симон уже направился было к лестнице, ведущей во двор, как внизу, опережая его намерения, хлопнула дверь. Пропечатался по булыжникам твёрдый шаг бывшего кавалериста и рыцаря, невесть каким образом услыхавшего зов ночного гостя. И опять всё стихло. Лишь минуту спустя звук шагов возобновился, но уже за стеной, снаружи. Видимо, его высокопреосвященство покинул монастырь через особый выход, не желая терять время на беседу с привратником и открывание тяжёлых ворот. Всмотревшись, часовой разглядел и сам силуэт архиепископа, отчётливо видимый на фоне плит мощёной дороги. Пастырь спешил, и казалось, что только собственный немалый вес да груз прожитых лет удерживают его от того, чтобы сорваться на легкомысленный бег.

И не было у их духовного отца с собой ни посоха, ни меча. А ведь не легкомысленный юнец, чтобы, не зная броду, соваться в воду, значит — соображает к кому направляется, и есть причины не опасаться. Значит, и в самом деле не надо поднимать шума. Но вот предупредить кое-кого из братьев особого отряда — следует. Мало ли… Пусть издалека приглядят за архиепископом, так оно спокойнее.

…Бенедикт с чувством обнял дракона за шею. Обычный человек не выдержал бы подобного захвата, но тем и хорошо было общение с ночным гостем, что при нём не нужно было сдерживать силу — ни телесную, ни духовную, собеседники во многом были равны.

— Старый друг, друг мой… Ты всё-таки вернулся…

Ящер внезапно отвернул голову, сердито стряхивая мощные руки архиепископа. Щёлкнул хвостом, вроде бы в раздражении, но в свете луны громадные янтарные глаза подозрительно заблестели.

«Ссскажи лучшшше — ссстарый пень… Сссемь лет вычеркнуты из жизсссни, а будто-бы — сто сссемь… Похоже, я сссглупил в своё время. Не надо было зсссасыпать».

— Ты не мог поступить иначе, друг мой. Твоя потеря была слишком тяжела. Возможно, сон сохранил тебе разум, не будь этого — ты бы впал в безумие, а чем оно закончилось бы — предугадать нетрудно. Однако что же мы здесь стоим? Обращайся, Арман, пойдём ко мне. Неужели ты решил, что я буду держать старого товарища на пороге? Пойдём же!

«Не торописссь… И безссс того моё появление кто-нибудь, да зсссаметит. Твои-то люди будут молчать, зссснаю, но не утаишь шила в мешке, а дракона в небе, всссегда окажетссся кто-то, глядящий на зсссвёзды. Зсссавтра-послезсссавтра обо мне уже начнут говорить, так пусть сссудачат, как о диком, о дракониде им зссснать ни к чему».

— Понял, — тяжело ответствовал Бенедикт. — По какой-то причине ты не хочешь, чтобы о твоём возвращении узнали…. раньше времени. А потом?

«Именно что раньше времени. Не хочу мешать некоторым сссобытиям идти сссвоим чередом, ибо должно сссвершиться то, что должно. Побуду пока в тени. Видишь, я по-прежнему интриган, только, должно быть, теперь седой, как ты. Впрочем, как погляжу, во всём оссстальном у тебя порядок. Молодец, держишь себя в форме».

— В строю, Арман.

«Молодец. Вот что…»

С едва слышным шорохом распрямились крылья. Встопорщился зубчатый гребень на хребте.

«Ещё не зсссабыл, как это делаетссся? Хочу проверить, потяну ли я ссседока. Рискнёшь?”

Вместо ответа архиепископ шагнул на предусмотрительно согнутую в колене драконью ногу, которая тотчас подбросила его вверх. Ухватился за крыло — не за тонкую деликатную перепонку, а за основание, в месте сочленения со спиной — и привычным, как оказалась, ничуть не забытым движением забросил грузное тело меж двух костяных пластин. Как в своеобразное седло. Почти сразу ощутил, как под бёдрами напряглись бугры драконьих мышц, заходили ходуном, перекатываясь под чешуёй, и вот уже хлопнуло воздушной волной по ушам, и земля, без того не особо различаемая во тьме, ухнула вниз и пропала. Луна стремительно откатилась вбок, но через несколько мгновений вновь засияла на положенном природой и Творцом месте — это дракон, набрав высоту, выровнял траекторию полёта.

Только привычка к сдержанности не позволила Бенедикту заорать от полноты чувств, подобно маленькому Николасу, когда тот получил разрешение поступить в отряд юных послушников, лишь только достигнет двенадцати лет. Ребёнку не возбраняется выражать радость неумеренно и бурно, мужчине же в летах это ни к чему. Но всё таки… Он зажмурился, подставив лицо встречному ветру, и позволил себе полностью отдаться восхитительному чувству п о л ё т а, ни с чем не сравнимому. Видимо, и летуну было хорошо, потому что, несмотря на молчание мысленное, до Бенедикта доносились чужие эмоции: восторг, почти ребячий, наслаждение мощью крыльев, упоение собственной силой, ощущение полной свободы, жизни, переполнявшей силы и… счастья.

Да, счастья.