Инкубья дочь

Змейка кивнула сама себе и решительно направилась к особняку Пинки-Роуз. Поднялась на крыльцо, настойчиво постучала в дверь.

***

Ночь, лунный свет, бедра изгиб –

И ты низвержен, ты погиб,

Не опровергнуть догму поцелуя…

Ты связан, и разбит твой трон,

Но с губ слетает сладкий стон,

И в этом стоне слышно: «Аллилуйя…»

(С) Леонард Коэн «Аллилуйя»

Чет, как сторожевой пес, вскинулся на звук. Отставив бутылку вина, пошел отпирать.

– Кто? – спросил не самым вежливым тоном.

– Можно? – знакомый голос прорвался сквозь цикадный звон ночи.

– Сейчас открою.

Щеколда щелкнула, откидываясь. В Ланьей Тиши бояться Чету было особенно некого, и дверь он запирал скорее по привычке, нежели из особой осторожности. А еще из-за Вафли, чтоб не бродила по округе.

Ночь прорезалась желтым прямоугольником. Освещенное нутро особняка Пинки-Роуз на мгновение открылось во тьму, явив ей черный силуэт на фоне прихожей. С улицы в дом робко скользнула легкая тень. Дверь закрылась, оставив мрак за дверью догадываться и недоумевать…

Змейка застыла на пороге, понурая, будто в чем-то виноватая.

– Что случилось? – поинтересовался Чет.

– Да так… Ничего… ты ведь уезжаешь, говорят? Я попрощаться пришла, – ответила гостья, и голосок ее, высокий и нервный резанул по ушам.

– Серьезно?

– Да.

Змейка резко вскинула голову, встретилась взглядом с Ныряльщиком. Тому одного этого взгляда хватило, чтобы понять – почуять – зачем она на самом деле явилась.

– Пройдешь? – поинтересовался Чет, кивком головы приглашая Змейку на кухню.

– Пройду, – она снова замялась, подбирая слова. Нужные все никак не хотели озвучиваться, подло меняясь местом с дежурным фразами. – Хочешь, кофе могу сварить? И тигру и тебе…

– К демону кофе. Вино есть.

Чет отодвинул стул, взглядом велел девушке сесть. Сам опустился напротив. Тяжко грохнула по столу бутыль с рубиновой жидкостью. Чет добыл ее «на дорожку» у кого-то из селян, так что коллекция призрачной вдовы не пострадала.

– Попрощаться, значит, пришла? – пристально глядя Змейке в глаза, Ныряльщик разлил искристый напиток в два хрустальных бокала, что нашлись в старом резном буфете у стены. – Выпьешь со мной на прощание?

– Выпью, – гостья потупила глаза и чуть заметно улыбнулась. Бледные щеки зашлись нежным заревом румянца.

Змейка потянулась к стакану, но Чет поймал ее руку, прижал своей грубой ладонью к столу, вплелся пальцами в пальцы.

– И как тебя ночью мамка-то ко мне отпустила?

– Не пускала она. И падре не пускал…

– Падре?

– Я от него иду, – призналась, словно стыдясь. И тут же мазнула из-под ресниц взглядом вороватым, шкодливым, каким-то лихорадочно-медовым. – Воспитывал он меня.

– И как же воспитывал? – Чет хищно прищурился, потянул девичью руку на себя, сжал сильнее, так, чтобы крепко, но не больно.

– Розгами бил.

Ответ вышел обжигающе холодным, резким. Чет даже хватку свою на миг ослабил, позволив девице ловко вырваться из его цепких пальцев и отпрянуть на противоположный край стола.

– Розгами, значит.

– Да, – тихо-тихо ответила Змейка. – Ты ведь приласкаешь меня, пожалеешь?

Голос у нее в тот миг стал чужой, волнующий, глубокий и вкрадчивый. Этот голос пленял, томил и мучил.

«Вот ты какая, власть инкуба!» – мысль мелькнула в Четовой голове, как молния, и рассыпалась светом. Все мысли рассыпались, исчезли. «Приласкаешь, пожалеешь» – надо быть идиотом, чтобы от подобного отказаться! Отказаться, когда такие глаза на тебя смотрят и завораживают, зачаровывают, колдуют…

– Иди сюда, – позвал Чет, отслеживая каждое движение гостьи воспламенившимся взглядом. – За что именно попало-то?

Змейка поднялась со стула, приблизилась вплотную. Наигранно тихая и покорная, она отчетливо ощутила границы и возможности собственной власти.

– За то, что Писание плохо учила.

– Больно было?

– Больно. Ты взгляни! – полы жилетки разошлись в стороны, невесомая ткань скользнула на пол. Пополз вверх подцепленный девичьими пальчиками подол. – Я тебе покажу… – узелок шнурка, держащий на поясе кремовые панталончики, исчез в мгновение ока, и они тряпочкой упали на пол.

Добила! Когда перед носом открылось все запретное, нежное, белое, живое, Чет понял, что сопротивляться искушению бесполезно. Да и чего сопротивляться, если нет в том особой нужды? Они ведь оба этого хотят – давно все негласно меж собой решили, в шалаше еще…

Одной рукой Чет обхватил тонкую Змейкину талию, другую – вжал, втиснул ладонью в посеченное алыми полосами бедро. Под ней предупреждающе звякнули цепочки целомудренного пояска, но Чет его будто не заметил. Обезумев от волнующих запахов, сперва ткнулся лицом в упругий девичий животик. Потом, кое-как оторвавшись от него, принялся целовать результаты падровских стараний. Когда мужские губы касались вздутых, болезненных следов от розг, Змейка вздрагивала, тонкими пальчиками впивалась в Четовы плечи, а потом вдруг зашептала, словно безумная: