Иосиф

– Но вы в школе проходили такого героя – Павлика Морозова! Ты ещё гордилси: «Меня тоже Павликом зовуть!»

– О! Вспомнила, мам! Павлика Морозова!

– А как жа, Паша? Гордилси, гордилси? Ты даже ещё и говорил, что фамилия у нас неправильная! Дескать, вот были бы мы Морозовы! Ты помнишь это или нет?

– Нет, – смутился я.

– А-а, а я ведь помню! Но я жа табе ничего не могла тада сказать!

– Что сказать?

– А то, Паша, что Павлик энтот – не нормальный Павлик. Вы вот когда учили уроки в разное время – и ты, и Таня, и Сашка, – Володя, тот без нас в Урюпинске училси. Но он тоже в Урюпинске про Павлика Морозова знал. И вот вы все талдычили: герой, герой! Павлик Морозов – герой! Не было у нас таких Павликов!

– Хэ-э, герой! – слегка развязано воскликнул отец. – Герой! Отца родного продал! Помню, и я: в мельнице не раз говорили на энту тему! Хэ-э! Павлик! Родного отца! – отец значительно потряс пальцем. – Да он жа табе отец! Хыть какой! Но он жа тебя родил!

– Конечно, Паша, были такие люди, как Павлик. Но это же единицы! Твой жа прадед, какого нонча мы вспоминали, Игнат Андреич, Царства яму Небесная, в тюрьму знаешь, за что сел? И там пропал? За то, что козу сталинской коровой назвал. А слыхал это один человек. В разговоре. Вот так вот!

– Кто это?

– Да ты его и не знаешь! Они были наши, местные, Лобачёвские, но давно уехали отсель. Я табе их и называть не буду! Зачем? И вот этот человек один и слы-хал, как твой прадед назвал козу сталинской коровой. Ага, а когда пришел домой наш дедушка, так в сердцах и призналси Фекле Тихоновне, жане своей. Я, говорит, так и так, сказал ему то-то и то-то. А за тем человеком, говорять, уже водилси грешок. Говорили, что по его доносу брали уже людей. Но ты видишь, Паша, как вышло? Дед-то знал про него, а сказал ему! Как кто за язык его потянул – смерть сабе выпросить! Не успели они с бабушкой поохать и поахать, как на-грянула ГУПАВА:

– А хтой-то там про товарища Сталина корову разговор ведёть?! А?! Собирайся и поехали!

Забрали нашего дедушку, Паша, и так с концами! Ни слуху от него, ни духу! А тот человек, какой доносил, говорять, детьми и внуками своими поплатилси!

– Как поплатился?

– Ненормальные они у него рождались! Понимаешь? –фразу эту мама произнесла так, словно обрубала все дальнейшие разговоры на эту тему! – Ой, и не буду я табе это говорить! Прости, Господи! Он сам себя наказал! А ты говоришь – Павлик, Павлик!

– Чего вы на меня с Павликом напали? Я про него и ни слова не сказал!

– Да никто на тебя не нападает, – мать мягко улыбнулась. – Завтра ушничку сварю! У меня жа там и галушки осталися в ушничок! Ты жа любишь ушничок? С галушкими? И со смятаной?!

– Люблю! С Махром история закончилась? Что дальше было?

– Дальше? А на чем я остановилась? Ах, ну да! Поселилси он у себя в хатке. Дуся на ту пору в Урюпинск переехала. Сказывали, там она сабе человека хорошего нашла. Да. А Махор в хатку свою перешёл. Она уж, правда, не пригодная для жилья была, но подлатал он её, крышу, где текла, камышом да чаканом перекрыл, печку перебрал. Руки-то на месте были. В общем, навёл кое-какой порядок, да и стал жить. Один. Он то пропадал, то появлялси. Особо ни с кем так и не водилси. Лишь к Серафиме иногда заходил, помогал ей. Бывало, пропал Махор! День, два, три не видать его. Глядишь – появилси! Ты жа, Паша, знаешь, на Земляках, в речке нашей Тишанке Махрова яма есть?

– А как же! Я там первую в своей жизни рыбку поймал на удочку! Но вода там холодющая! Ужас! Сплошные родники!

– Да, там родники! А Махровой она называется по Махру! Он жа там на берегу такой сад посадил! Куда он только за саженцами не ходил! И в Воронежский Калач, и в Манино, и в Урюпинск – по всем питомникам ходил! Говорили, что даже в Мичуринске бывал! Вот, пропал Махор! Я жа говорю, день, два – нет и нет, глядишь, появляется! Яблоньки тащит. Саженцы! Такая силища была у него! И вот насадил сад яблоневый!

– Но он что, сам по себе сажал? Земля-то не его была. Кто ему разрешал?

– В точности я тебе не могу сказать, но он в колхозе состоял. Ну а как же?! Кто бы дал ему лодыря гонять?! Работали все! Палочки зарабатывали! Трудодни. Потом там же на поле колхоз наш Авраамовский насадил ещё больший сад. Но это опосля. Это уже без Махра. Без Егора Егорыча. А Егор Егорыч так и остался один. Говорили старые люди, что он сильно любил свою Настю. Ни на каких женщин и смотреть после Насти не мог. Когда сад его подрос и яблочки пошли, он собирал их, бывалочи. Соберёт, да много-много, в мешок. Придет с этим мешком на бережок на Тишанку, сядет, ноги свесит с берега, мешок откроить, да и начинаить яблочки в воду бросать. Как дитё! По одному яблочку бросаить, бросаить, а яблочки всё плывуть, плывуть по речке. Это как раз он у этой ямы садилси, к-а кую потом Махровой назвали. А Тишанка, она же была раньше и чище, и глубже, и шамары, камыша в ней было меньше. И вот яблочки эти плывуть, плывуть по всем ямам. И по всем перекатам, под мостом, до Лобачей и дальше. А люди смотрят на эти яблочки, да и говорят:

– Глядикось, поплыли! – говорят с одного берега.