Испанская трагедия

[Изабелла, Педро и Жак] уходят. Иеронимо и художник садятся.

Поговорим. Так был твой сын убит?

Художник

Да, сеньор.

Иеронимо

110 И мой тоже. Как ты это сносишь? Не лишаешься иногда разума? Ничего тебе не мерещится?

Художник

О Боже! Да, сеньор.

Иеронимо

Так ты художник? Ты можешь мне нарисовать слезу или рану, стон или вздох? Можешь нарисовать такое дерево, как это?

Художник

115 Сеньор, я уверен, что вы слыхали о моем искусстве. Меня зовут Базардо.

Иеронимо

Базар до! Клянусь Богом, славный малый. Так смотрите, сеньор, я бы желал, чтобы вы нарисовали меня в моей галерее, тусклыми масляными красками, и изобразили меня на пять лет моложе — сбросим-ка мы пяток лет, сеньор, ну их вовсе — в мундире маршала Испании. Пусть моя жена Изабелла стоит рядом, я же брошу красноречивый взгляд на моего сына Горацио, который должен означать что-то вроде: «Да благословит тебя Господь, сынок»[387], а моя рука будет возлежать у него на голове, вот так, сеньор, понимаете? Это можно устроить?

Художник

Конечно, сеньор.

Иеронимо

Прошу, запомните все хорошенько. Затем, сеньор, я бы хотел, чтобы вы изобразили мне это дерево, вот это самое дерево. Ты можешь нарисовать горестный крик?[388]

Художник

130 Очень натурально, сеньор.

Иеронимо

Нет, оно в самом деле должно кричать... Ну да ладно. Так вот, сеньор, изобразите мне юношу, которого злодеи изрубили мечами, висящим на этом дереве. Ты сможешь изобразить убийцу?

Художник

Ручаюсь вам, сеньор. У меня есть образцы портретов самых отпетых 135 негодяев, которые когда-либо жили в Испании.

Иеронимо

О, пусть эти будут еще отвратительнее. Не пожалей своего искусства, пусть их бороды будут Иудина цвета[389], а густые брови нависают над глазами; обязательно за этим проследи. А затем, после какого-нибудь ужасного крика, пусть выйду я — в ночной рубашке, с моим платьем под мышкой, с факелом в руке и мечом наготове, вот так, и с этими словами:

«Что здесь за шум? Кто звал Иеронимо?»[390]

Так можно сделать?

Художник

Да, сеньор.

Иеронимо

145 Так вот, сеньор, пускай я выйду и поспешу по саду, дорожка за дорожкой, все еще с сонным видом, и пусть волосы выбиваются у меня из-под ночного колпака. Пусть облака хмурятся, луны и звезд не будет видно, ветер завывает, колокола звонят, сова ухает, жабы квакают, минутная стрелка скрежещет, а часы бьют полночь. Потом, сеньор, пусть я содрогнусь от ужаса, заметив повешенного человека, качающегося туда-сюда, как это бывает с повешенными на ветру, и немедля перережу веревку. Тогда, разглядев его в свете факела, я пойму, что это мой сын Горацио. Там-то ты сможешь изобразить страсти, там-то ты разгуляешься. Изобрази меня в образе старца Приама[391], кричащего: «Пылает дом, пылает дом, как факел, что держу над головой». Пусть на картине я изрыгаю проклятия, неистовствую, плачу, схожу с ума, снова возвращаюсь в рассудок, взываю и к Небу и к аду; и наконец останусь в оцепенении — и так дальше.

Художник

И здесь конец?

Иеронимо

О нет, конца нет, конец всему смерть и безумие. А поскольку я никогда себя так хорошо не чувствую, как когда я безумен, то, пожалуй, я храбрый человек. В эти мгновения я творю чудеса. Но рассудок обманывает меня, и вот где муки, вот где сущий ад. А под конец, сеньор, пусть я встречу одного из убийц сына. Будь он силен, как Гектор, я протащу его по земле, разрывая в клочья[392] — вот так. (Бьет художника за сценой, затем появляется вновь с книгой в руке[393])

Дополнение пятое

Акт IV, сц. 4, 168—190, замещает фрагмент, но включает из него стихи 176—178 и 168—175