Графъ Панинъ, благоволившій къ тогдашнему московскому вице-губернатору, Собакину, просилъ императрицу назначить его сенаторомъ на открывшуюся вакансію. Демидовъ, находившійся съ Собакинымъ въ ссорѣ, старался всячески помѣшать этому назначенію; но просьба Панина была, конечно, уважена, и Собакинъ получилъ званіе сенатора. Прокофій Акинфьевичъ, разсерженный неудачей, чтобы досадить Панину, прибилъ къ воротамъ своего дома картину, на которой были изображены двѣ фигуры: одна — въ старинномъ парикѣ и костюмѣ, обыкновенно носимомъ Панинымъ, а другая — поразительно похожая на Собакина. Внизу картины огромными буквами красовалась слѣдующая надпись: «Собакинъ архи-парикмахеръ, только что возвратившійся изъ Парижа, предлагаетъ свои услуги почтеннѣйшей публикѣ. Адресоваться къ г. Панонину». При этомъ слогъ «но» былъ такъ замазанъ грязью, что, съ перваго взгляда, никто не могъ его разобрать. Выходка Демидова была доведена до свѣдѣнія императрицы: она хотѣла было наказать Прокофія Акинфьевича, но Панинъ самъ уговорилъ ее но обращать на это вниманія. Демидовъ однако не удовольствовался этимъ и распространилъ при дворѣ нѣсколько стихотворныхъ пасквилей насчетъ Панина и Собакина. Такая дерзость вывела государыню изъ терпѣнія; она приказала собрать и отправить всѣ пасквили къ московскому генералъ-губернатору съ повелѣніемъ сжечь ихъ черезъ палача въ присутствіи Демидова. Когда Прокофію Акинфьевичу была объявлена резолюція императрицы, онъ попросилъ только, чтобъ ему заблаговременно дали знать, гдѣ и когда будетъ исполненъ приговоръ. Въ назначенный день, онъ откупилъ всѣ квартиры, выходившія окнами на площадь, среди которой должно было совершаться ауто-да-фе, приготовилъ въ этихъ квартирахъ обильные завтраки, пригласилъ на нихъ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ и явился самъ съ хоромъ пѣсенниковъ и двумя оркестрами музыкантовъ. Въ то время какъ палачъ жегъ пасквили, Прокофій Акинфьевичъ пировалъ съ своими пріятелями подъ громкіе и веселые звуки музыки. Шутка эта, разумѣется, навлекла на Демидова негодованіе императрицы. Онъ получилъ высочайшее повелѣніе въ двадцать четыре часа оставить Москву и ѣхать на жительство въ дальнія деревни. Прокофій Акинфьевичъ испугался, просилъ прощенія и поспѣшилъ умилостивить государыню пожертвованіемъ значительной суммы денегъ въ пользу казны.
Въ одно прекрасное и жаркое іюньское утро, Демидову пришла фантазія прокатиться въ саняхъ и насладиться зимнимъ путемъ. Для этого онъ закупилъ вето находившуюся въ Москвѣ соль и велѣлъ посыпать ею трехверстное пространство аллеи, которая соединяла его подмосковное имѣніе съ почтовой дорогой. Проѣхавши два раза по импровизированному искусственному снѣгу, между ощипанныхъ за большія деньги березъ, представлявшихъ аксессуары вымышленной зимы, Прокофій Акинфьевичъ, весьма довольный, возвратился домой и черезъ минуту уже позабылъ о своей оригинальной прогулкѣ. Соль, истоптанная копытами тройки, сдѣлалась достояніемъ всякаго, кто хотѣлъ ее подбирать.
Однажды зять Демидова попросилъ его къ себѣ на завтракъ. Демидовъ послалъ къ нему, вмѣсто себя, поросенка. Зять, изучившій хорошо его характеръ, принялъ поросенка съ почетомъ, накормилъ до-сыта и доставилъ обратно въ своей каретѣ. Довольный поступкомъ зятя, Прокофій Акинфьевичъ велѣлъ зарѣзать поросенка, набилъ шкуру его золотомъ и отправилъ въ подарокъ дочери.
Увидя какъ-то, что садовникъ дотронулся голыми руками до особенно любимаго имъ померанцеваго дерева, съ большимъ трудомъ и хлопотами перевезеннаго изъ Италіи, Демидовъ приказалъ тотчасъ же его срубить и сжечь, говоря, что оно «загрязнилось». То же самое сдѣлалъ онъ съ дорогой каретой, выписанной изъ Англіи, во внутренность которой, въ глазахъ его, вошелъ кучеръ, желавшій стереть пыль съ бархатныхъ подушекъ.
Демидовъ ѣздилъ по Москвѣ не иначе какъ цугомъ, въ колымагѣ, окрашенной ярко-оранжевой краской. Цугъ состоялъ изъ двухъ маленькихъ лошадей въ корню, двухъ огромныхъ въ серединѣ, съ форейторомъ столь высокаго роста, что длинныя ноги его тащились по мостовой. Ливреи лакеевъ вполнѣ гармонировали съ упряжью; одна половина была сшита изъ золотого галуна, другая — изъ самой грубой сермяги, одна нога лакея была обута въ шелковый чулокъ и лакированный башмакъ, другая — въ онучи и лапоть. Когда вошло въ моду носить очки, Демидовъ надѣлъ ихъ не только на свою прислугу, но даже на лошадей и собакъ.