— Какое же вы имѣете право претендовать на это мѣсто?
Лажечниковъ не совсѣмъ связно отвѣчалъ, что, такъ какъ Загоскинъ, вѣроятно, получилъ это мѣсто вслѣдствіе своей литературной извѣстности, то онъ полагаетъ, что, пользуясь также нѣкоторой литературной извѣстностью, можетъ надѣяться…
Но Панаевъ прервалъ его съ явною досадою…
— Напрасно вы думаете, что Загоскинъ имѣлъ это мѣсто вслѣдствіе того, что сочинялъ романы… Покойный Михаилъ Николаевичъ былъ лично извѣстенъ государю императору, — вотъ почему онъ былъ директоромъ. На такомъ мѣстѣ самое важное — это счетная часть; тутъ литература совсѣмъ не нужна: она даже можетъ вредить, потому что господа литераторы вообще плохіе счетчики. На это мѣсто, вѣроятно, прочатъ человѣка опытнаго, знающаго хорошо администрацію, при томъ человѣка заслуженнаго, въ чинахъ…
При этихъ словахъ Лажечниковъ вскочилъ со стула и, неловко извинившись въ томъ, что обезпокоилъ его превосходительство, поспѣшилъ убраться.
Адмиралъ Михаилъ Петровичъ Лазаревъ сдѣлался извѣстнымъ императору Николаю со времени Наваринской битвы. При возвращеніи Лазарева изъ Средиземнаго моря, государь поручилъ ему изслѣдовать причину пожара на кораблѣ «Фершампенуазъ», который, возвращаясь изъ заграницы, везъ всѣ отчеты въ истраченныхъ суммахъ за пять лѣтъ по управленію цѣлой эскадры. Входя въ Кронштадтскую гавань, корабль этотъ неожиданно сгорѣлъ до основанія. Злонамѣренность казалась явною причиною пожара. Произведя строгое слѣдствіе, Лазаревъ открылъ, что корабль загорѣлся, дѣйствительно, отъ неосторожности. Императоръ Николай, пріѣхавъ въ Кронштадтъ, обратился къ Лазареву съ вопросомъ:
— Корабль сожгли?
— Сгорѣлъ, государь, — отвѣчалъ хладнокровно Лазаревъ.
— Я тебѣ говорю, что корабль сожгли, — возразилъ императоръ, видимо разсерженный отвѣтомъ.
— Государь, я доложилъ вашему величеству, что корабль сгорѣлъ, но не сказалъ, что его сожгли, — отвѣчалъ вторично адмиралъ, оскорбленный недовѣріемъ къ себѣ.
Незадолго до своей кончины, въ послѣднюю поѣздку свою въ Петербургъ, и наканунѣ возвращенія въ Николаевъ, Лазаревъ откланивался императору Николаю Павловичу. Послѣ самаго милостиваго пріема, желая показать адмиралу особое расположеніе, государь сказалъ:
— Старикъ, останься у меня обѣдать.
— Не могу, государь, — отвѣчалъ Лазаревъ, я далъ слово обѣдать у адмирала Г. (который, надо замѣтить, былъ тогда въ немилости при дворѣ).
Сказавъ это, Лазаревъ вынулъ свой толстый хронометръ, взглянулъ на часы и, промолвивъ: «опоздалъ, государь» — поцѣловалъ озадаченнаго императора и быстро вышелъ изъ кабинета.
Въ это время вошелъ князь А. Ѳ. Орловъ.
— Представь себѣ,—сказалъ ему государь, — что есть въ Россіи человѣкъ, который не захотѣлъ со мною отобѣдать.
Въ 1851 году, когда болѣзнь Лазарева получила страшное развитіе и угрожала ему уже смертью, императоръ Николай, въ милостивомъ рескриптѣ, просилъ Лазарева прибѣгнуть къ совѣту врачей и, увольняя его заграницу, сохранилъ за нимъ сполна все получаемое содержаніе. Передъ отъѣздомъ Лазарева, начальникъ его штаба, В. А. Корниловъ, принесъ ему бумаги, которыя тотъ долженъ былъ подписать по случаю сдачи должности другому. Зная недостаточныя средства адмирала, Корниловъ рѣшился, между другими бумагами, поднести требованіе всего содержанія за годъ впередъ, чтобы не затруднять казначейство высылкою этого жалованья по третямъ, а Лазарева избавить отъ излишнихъ хлопотъ. Не смотря на страшную слабость, адмиралъ прочиталъ всѣ бумаги, принесенныя Корниловымъ, и, дойдя до требованья жалованья впередъ за цѣлый годъ, слабымъ голосомъ сказалъ:
— Человѣкъ въ моемъ положеніи можетъ надѣяться прожить только два мѣсяца, а потому потребовать и жалованья за два мѣсяца.
Въ Вѣнѣ, болѣзнь Лазарева приняла быстрое теченіе и не оставалось никакой надежды спасти его жизнь. Окружавшіе адмирала, и въ особенности капитанъ Истоминъ, горячо имъ любимый, упрашивали его написать письмо къ государю и поручить ему свое семейство.
— Я никогда ничего въ жизнь мою ни у кого для себя не просилъ и теперь не стану просить передъ смертью, — отвѣчалъ умирающій Лазаревъ.
Два героя Отечественной войны, Милорадовичъ и Уваровъ, отличались, кромѣ храбрости, несчастной страстью къ французскому языку, который плохо знали и коверкали немилосерднымъ образомъ. Однажды, за обѣдомъ во дворцѣ, они сидѣли рядомъ съ графомъ Ланжерономъ и все время горячо разговаривали между собою. По окончаніи обѣда, императоръ Александръ полюбопытствовалъ узнать отъ Ланжерона о чемъ такъ живо спорили его сосѣди?
— Извините, государь, — отвѣчалъ онъ, — я ихъ не понялъ: они говорили по-французски.