Истории молодого математика

Летом 1948 года дядя Арон, назначенный начальником экспедиции Ленгидропроекта, взял меня в латышский поселок Кегумс на Даугаве, где он занимался геологоразведкой для прерванного в годы войны строительства ГЭС. Там я увидел верхний и нижний бьефы с плотины большой гидростанции, работу бурильных установок, образцы керна, обнажения мергеля и доломитов, крупные друзы кварца…

Мне больше никогда не пришлось побывать поблизости, и я не знаю, сохранилась ли за прошедшие 65 лет природа тех мест: сосновые леса, устланные ягелем, изобилие грибов и ягод, а в реках щуки, сомы, лещи, угри, миноги. В то время советская власть еще не успела уничтожить частные хозяйства в Латвии, не были вырублены фруктовые сады на хуторах, и до депортации их хозяев в Сибирь еще оставалось полгода.

Мое увлечение геологией продолжалось недолго. Дядя Арон уже не жил на Марата, занимался собственной семьей, уезжал в экспедиции, а у меня появились другие интересы.

К ботанике меня, вероятно, потянуло из-за упомянутой выше книжки Цингера. (Помните, я рассказывал о дурья-не?) Я запоминал названия растений и их классификацию. Например, с тех пор не забыл, как выглядят дикорастущие представители семейства крестоцветных сурепка и пастушья сумка. Я засушивал между страницами книг листья и цветы, но, в процессе изучения ботаники в школе, интерес сменялся отвращением. Особенно не по вкусу мне пришлись учение великого русского ученого-почвоведа Докучаева и труды академика Вильямса. И сейчас меня передергивает от выплывающих из памяти «мелко-комковатой структуры почвы» и «травосмеси из бобового и злакового компонентов – клевера и тимофеевки», а также от воспоминаний о заучивании шести звеньев травопольной системы земледелия, когда моя абсолютная память впервые начала давать сбои.

Острый интерес к экспериментальной физике возник у меня слишком рано, лет в десять. Вспыхнул, как спичка, и погас. Следуя «Занимательной физике» Перельмана, я вынимал монету из воды, не замочив пальцев. Затем я едва не устроил пожар при помощи лупы, играл с мыльными пузырями и даже смастерил детекторный радиоприемник, издававший громкий треск, но в школе был к физике равнодушен, хотя и получал победительские грамоты на городских олимпиадах. Пятерки – пятерками, но я не любил и химию: неорганическую – еще куда ни шло, а органическую терпеть не мог.

Мой роман с астрономией продолжался с четвертого по шестой класс. Парадокс бесконечности мира, не раз тревоживший меня перед сном, слегка морщинистое лицо Луны и вид усеянного звездами неба, затягивающего, если долго смотреть, в свою глубину, сильно действовали на мое воображение. «Из пушки на Луну» Жюль Верна и «Борьба миров» Герберта Уэллса не могли не подогревать детский интерес к тайнам планет. Я упросил маму сводить меня в Планетарий на Красной улице, недалеко от Адмиралтейства. Следуя где-то вычитанному рецепту, я даже начал собирать телескоп, но увеличительные стекла нужной силы оказались нам с мамой не по средствам.

А во время моего пребывания в шестом классе была объявлена городская олимпиада по астрономии. Победителям за лучшие сочинения на астрономические темы были обещаны награды. Я очень старался и приготовил богато иллюстрированный манускрипт «Космические путешествия» с обзором темы, в которой был хорошо подкован – недаром книга Штернфельда давно стояла на моей этажерке. (Полеты в космос с помощью реактивных двигателей, разумеется, считались возможными в том 1951 году, но широкой общественностью ожидались в неопределенном, сравнительно отдаленном будущем. На всякий случай, напоминаю, что полет Гагарина состоялся через 10 лет.) Сочинение было отправлено на адрес жюри, и началось ожидание, что, при моем в те годы ярко выраженном холерическом темпераменте, было мучительным.

Поскольку реакции не последовало до конца учебного года, я решил лично навести справки во Дворце Пионеров. Бандероль моя была найдена и оказалась единственной – других участников городской олимпиады по астрономии не было, и олимпиаду решили считать несостоявшейся. Мне так хотелось попасть в обсерваторию при Дворце Пионеров, где, как мне сказали, стоял настоящий телескоп, но и это оказалось невозможным. «Приходи осенью», – пригласили меня, но я не пошел. Развязка подействовала на меня столь удручающе, что оттолкнула от романтической профессии астронома. Для интересующихся: ни разу в жизни не пожалел я об этом, и, более того, взглянуть на Луну, планеты и звезды в телескоп мне больше не хочется. Кстати, теоретическая астрономия – это, по существу, один из разделов математики, а эмпирические науки, включая экспериментальную астрономию, меня никогда во взрослой жизни всерьез не привлекали.