Истории молодого математика

В том учебном году школьный математический кружок подготовил пьесу, где мне досталась роль треугольника. Я говорил, представляясь зрителям: «Зовусь я треугольник. Со мной хлопот не оберется школьник. По разному всегда я называюсь, когда углы иль стороны даны», и так далее. Но отнюдь не этот театрально-математический опыт вызвал во мне всплеск интереса к математике в седьмом классе, а нечто более прозаическое: учебник геометрии Киселева.

Со стыдом признаюсь, что именно седьмой класс я закончил без триумфа, единственный из всех десяти. На экзамене по русскому письменному, за пару лишних запятых в сочинении «Образ Евгения Онегина» учительница поставила мне четверку, и вот – в руках аттестат об окончании неполной средней школы без отличия – свидетельство вечного позора.

В январе 1952 года, через пару недель после четырнадцатого дня рождения, меня поздравили со вступлением в комсомол, где мне было суждено провести следующие четырнадцать лет, и откуда я выбыл по возрасту.

Неприличная тема

Я всячески отодвигал рассказ о своем психосексуальном развитии, но далее это становится неестественным – вот уже и в комсомол вступил. Ну, подумаешь, не учился в школе с девчонками. Зато еще в пионерские годы в дискуссии на тему: «Возможна ли дружба между мальчиками и девочками?» активно участвовал и имел по этому вопросу аргументированное положительное мнение. Правда, только теоретическое.

Впрочем, первую свою влюбленность я пережил в Свердловске, в возрасте пяти лет, в детском саду-интернате. Нежное чувство вызвала у меня блондинка Катя, которую я сейчас описать не могу, потому что забыл, как она выглядела. Девочка не обращала на меня ни малейшего внимания, а мне очень нравилась, и, ложась вечером в постель, я грезил о том, как буду с ней дружить, разговаривать, играть. Вымышленные события казались на утро реальностью, и я даже как-то раз начал рассказывать о них удивленной девочке. Она, кажется, решила, что я ненормальный, мне стало стыдно, и мои чувства к ней угасли.

Любопытно, что в те годы проявления моего либидо не были связаны со стандартными эрогенными зонами. Эрекцию члена я воспринимал только в связи с желанием пописать и не ждал от письки никакого удовольствия. Но как раз в возрасте пяти-шести лет мне было свойственно ярко выраженное гедонистическое поведение, о котором я никому не рассказывал. Однажды в темной детсадовской спальне, прежде чем заснуть, я лежал в состоянии, которое мне хочется назвать нирваной.

И вдруг, сделав волевое усилие, я почувствовал тягучее блаженство, сконцентрированное в области затылка. Впоследствии мне удавалось перед сном сознательно воспроизводить это оргастическое ощущение, но в Ленинграде я о нем забыл и больше никогда испытать не мог. Более того, мне ни разу не удалось прочитать о чем-то подобном.

В точности по Фрейду[28], в семилетнем возрасте я вошел в латентный период и через четыре года из него вышел. Эротические мысли и ощущения в то время меня не посещали, а девочки абсолютно не интересовали. В частности, женская анатомия оставляла меня безразличным, так что посетительницы Пушкинских бань стеснялись зря.

Начальные уроки я получил ранней осенью 1946 года на Марата. Провожая меня из школы домой, Фимка поделился со мной парочкой анекдотов. Из первого я запомнил только заключительные слова:

Ложись на горы алтайские,
Держись за колокола китайские,
Суй пику Артамона
В пещеру Соломона.

«Ты что, не знаешь, как дети делаются?» – с недоверием спросил Фимка, столкнувшись с моим абсолютным непониманием, а затем, снисходительно усмехнувшись, разъяснил азы процесса и значение основных терминов.

«А как же второй анекдот? – спросят меня любознательные читатели, – его ты тоже забыл?» Нет, нет, пожалуйста, не волнуйтесь. Я его хорошо помню и сейчас воспроизведу:

Приходит Пушкин в гости к соседям, а у них – дочка Буся. Когда позвали к обеду, Пушкина нигде не было. Стали кричать: «Пушкин, где ты?», а он им и отвечает: «Я и Буся под столом».

Начиная со второго класса, когда мы уже освоились в школе, половой вопрос был на слуху постоянно. Заподозренного в дружбе с девочкой дразнили «бабником», употребление мата стало нормой, и какие-то женские имена, оканчивающиеся на «ка» (Манька, Ленка, Анька…) упоминались одноклассниками в контексте «всем дает» или даже «как дает». Все это, конечно, на переменках – не на уроках. Публика в классе была разнородная. Для иллюстрации сообщаю, что в 1949 году наш одноклассник К. ударил финкой в живот другого нашего одноклассника С. Первый был отправлен в колонию, а второй выжил и из нашей школы ушел.