Истории молодого математика

Венгерские события застали меня членом факультетского бюро комсомола, и вот неосторожный В. Мазья, в возрасте восемнадцати лет, обожавший обсуждения и споры, наивно высказывает свое недоумение по поводу решительных действий советских войск. Прекрасно помню, с какой ненавистью смотрел на меня влиятельный комсомольский деятель А.М., обвиняя в измене Родине. Кажется, эта локальная стычка не привела ни к каким неприятным последствиям для меня. Сообщили ли о ней в вышестоящие инстанции, не знаю.

А вот, казалось бы такая безобидная вещь, как эрмитажная выставка живописи, вызвала недовольство мною, и не только на 10-й линии, но и в Главном здании Университета. Требуются пояснения? Сейчас дам.

В ту эпоху право на спокойное существование имели лишь художники, строго следовавшие законам «соцреализма». Даже на французских импрессионистов смотрели косо, как на классовых врагов, а о фовистах, кубистах, экспрессионистах, сюрреалистах и говорить не приходится. В музеях все русское и советское вне официальных рамок пылилось в запасниках.

И вдруг на третьем этаже Эрмитажа, в отделе современной западной живописи, открывается выставка Пикассо. Сенсация! В залах столпотворение, шум. Народ обсуждает, кое-кто ругается: «Мой сын бы лучше нарисовал!» Я, разумеется, выставку посетил и даже не один раз, тоже спорил, доказывал. Чувствовал себя экспертом!

Вскоре и на факультете мой общественный темперамент ярко проявился. Я вывесил на втором этаже стенгазету под названием «Мы об искусстве». В ней ничего криминального не содержалось, даже по меркам того времени. Были, например, мои статьи об «укийе-э», японской школе гравюры на дереве, и о графике Фаворского[68]. Словом, это была общеобразовательная газета. Красиво написал ее название и заголовки к статьям мой приятель и сокурсник, астроном Миша Данилов. В тот же день после лекций мы устроили в 66-й аудитории дискуссию о выставке Пикассо. Из чистого энтузиазма и без чьего-либо разрешения. Дискуссия была горячей, но в рамках приличия и без антисоветчины. Тем не менее, назавтра газету на площадке второго этажа я не обнаружил, да и, вообще, больше никогда ее не видел. Сняли ее по указанию А. А. Никитина, а еще через несколько дней меня вызвали в партком ЛГУ. За столом сидел вежливый мужчина, который меня расспросил о подробностях, и я ему все рассказал, подчеркнув, что действовал как активный член комсомольского бюро третьего курса матмеха, ответственный за культмассовую работу. Он, кажется, поверил, что злого умысла у меня не имелось, а по поводу газеты сказал: «Занимаетесь комсомольской работой? Прекрасно! Но все, что вывешивается на стены, надо согласовывать.»

Много позже я понял, что, не имея об опасности никакого представления, мог тогда сильно обжечься. Ведь 21 декабря 1956 года на площадь Искусств была направлена милиция только для того, чтобы помешать дискуссии о Пикассо. Как писал в своих показаниях Револьт Пименов[69], именно тогда он осознал невозможность борьбы с государственной системой легальными средствами и приступил к созданиию тайной оппозиционной группы.

Не исключено, что в связи со мной у администрации факультета были неприятности, и что именно в те дни возникла неприязнь начальства, которую я чувствовал на протяжении всей своей дальнейшей тридцатилетней жизни в Университете.

Как я не стал диссидентом

Клянусь, что ни тогда, ни впоследствии никакого интереса к политической борьбе я не испытывал и в возможность низвержения Советской власти не верил. Любить-то я ее, эту власть, не любил, а с годами уже и ненавидел, но меня поглощала математика, и тратить время и душевные силы на что-то другое не было ни малейшего желания.

А Револьта Пименова я недавно упомянул неслучайно. Его в то время не знал, но слышал, что в 1949 году, на втором курсе матмеха, он подал заявление о выходе из комсомола, после чего провел какое-то время в психиатрической больнице, а за год до моего поступления закончил матмех по кафедре геометрии. Говорили, что в ноябре 1956 года, во время дискуссии на филфаке о новой тогда книге Дудинцева «Не хлебом единым»[70], он заявил находившемуся в президиуме ректору А. Д. Александрову[71]: «Вы ведете себя применительно к подлости!»[72]

Познакомился я с Пименовым много позже, после его освобождения из тюрьмы в 1963 году. Он работал в ЛОМИ[73], и его стол находился в той же комнате, что и стол Юры Бураго, с которым мы в те годы сотрудничали.

В Ленинграде я несколько раз встречался с Пименовым и в домашней обстановке, потому что его жена Виля[74] приходилась племянницей тети Мариам, жены моего дяди Семы. Виля обладала литературными способностями и, кажется, публиковала детские сказки. Еще мальчишкой, я, затаив дыхание, слушал ее импровизированные приключенческие истории.