Истории молодого математика

Но чем же объяснялось мое «несознательное» поведение, которое осложняло жизнь и нервировало меня, вызывая чувство неуверенности? Да очень просто: я категорически не умею работать из под палки. Подозреваю, что эту мою черту в полной мере, а, может, и в большей степени, унаследовала моя дочь, поэт Гали-Дана Зингер[84]. Вот, что она отвечает на вопрос интервьюера: «…Это очень интересное наблюдение. Может быть, такой эффект возникает из-за моей общей неспособности учиться в каких-либо образовательных системах. Я прогуляла почти полностью девятый и десятый классы, бросила институт… Список можно продолжить, но суть его в том, что, избежав, хотя бы отчасти, педагогических сетей, я добровольно обрекла себя на положение “вечного студента”, ищущего и находящего свои уроки в самых неподходящих местах. Зато в моих стихах отсутствуют экзамены, и уроков несопоставимо больше, чем учителей.» Вот и я отчаянно пытался найти себе работу по вкусу. Как уже писал, мне еще в школе страстно хотелось сделать в математике что-то свое, новое… И поздней осенью 1957 года случай, наконец, представился. В одном из залов библиотеки Главного здания в открытом доступе были свежие журналы, в том числе математические, и, посещая библиотеку, я взял себе за правило их просматривать. Не терпелось увидеть, что делали в то время настоящие математики.

Как-то раз, перелистывая выпуск американского журнала Quarterly of Applied Mathematics за октябрь 1955 года, я наткнулся на трехстраничную заметку Хартмана и Уинтнера «Об осцилляционном критерии де ля Валле-Пуссена». Применительно к обыкновенному дифференциальному уравнению второго порядка авторы улучшили условие разрешимости первой краевой задачи, предложенное в 1929 году бельгийским математиком, упомянутым в заглавии заметки. Прочитать ее оказалось делом нескольких минут, после чего я вдруг понял, как результат де ля Валле-Пуссена можно усилить. Это меня вдохновило, и я начал разрабатывать тему. Она оказалась достаточно благодатной, правда, не столько с моей нынешней точки зрения, сколько по представлениям В. Мазья, студента третьего курса в 1957 году. Так появилась моя первая научная работа, и она даже была «квазиопубликована», о чем расскажу чуть позже.

СНО и Цейтин

После истории с Пикассо моя комсомольская работа сошла на нет. Вернутся ли когда-нибудь в душу Володи Мазья те светлые порывы, что гнали его посещать отсыревшие подвалы в окрестностях матмеха, агитируя обитателей прийти на выборы в обмен на обещания ремонта? Станет ли он по-прежнему увлеченно организовывать культпоходы или корпеть над стенными газетами? Ответ – отрицательный. Такая моя деятельность впоследствии не возобновлялась – я по характеру максималист, и либо отдаюсь делу без остатка, либо бросаю его.

Но перспектива отказатся совсем от общественной работы меня не привлекала, и, к счастью, на матмехе имелась прекрасная альтернатива комсомольскому бюро, называемая Советом СНО. Это сокращение, как известно, означает «Студенческое Научное Общество». В нем в то время играл первую скрипку Гера Цейтин[85], о котором скажу прежде всего, что он был настоящим вундеркиндом. У него и странности были соответствующие: например, никогда и никому не пожимал он руку во избежание инфекции.

Гера, всего годом старше меня, поступил на матмех в 1951 году в возрасте пятнадцати лет. Осенью 1957 года, когда я, третьекурсник, ближе познакомился с ним, он уже был аспирантом второго года и занимался теорией алгоритмов и конструктивной математикой. Мне Гера казался богом – я был уверен, что он знает всю математику. В подтверждение, едва перелистав мой вышеупомянутый опус, который я собирался представить на конкурс студенческих работ, Цейтин очень точно посоветовал воспользоваться принципом неподвижной точки Шаудера[86]. Я об этой фундаментальной топологической теореме, не входившей ни в один из лекционных курсов того времени, не имел понятия, но быстро освоил и применил. (Роль Цейтина удостоверена в тексте.)

А Гериным хобби были иностранные языки[87]. Он даже серьезно изучал китайский, но моей первой точкой соприкосновения с ним оказалось эсперанто. Ни для кого не секрет, что это – очень простая вещь. По словам Льва Толстого, он «после не более двух часов занятий был в состоянии если не писать, то свободно читать на том языке». А Цейтин владел эсперанто в совершенстве – не знаю, сколько времени понадобилось ему. Мои успехи не были столь впечатляющи, но и я с какого-то момента смог бегло общаться с Герой на эсперанто.

Под эгидой СНО мы вдвоем с Цейтиным организовали «Английский Клуб», о чем свидетельствует наша заметка в факультетской стенгазете. Я ее сохранил и воспроизвожу: