Истории молодого математика

После защиты кандидатской он вернулся домой, и мы теперь встречались редко, только когда он и Розвита приезжали в Ленинград. Сам я, пока работал в Университете, не мог ездить в загранкомандировки. Но для частных визитов в страны «народной демократии» ограничения были мягче, и, когда в 1980 году Пресдорфы пригласили меня и мою жену Татьяну в гости, нас выпустили. Мы провели две недели в ГДР, делая доклады в Берлине и других городах, что, по советским порядкам, путешествующим по частному приглашению, было запрещено. В добрую старую доинтернетовскую эру сведения о нашей преступной деятельности в Ленинград не просочились, и она нам сошла с рук.

Мы наслаждались поездкой. Не говоря уже о музеях и достопримечательностях, сама жизнь в ГДР, в отличие от советской, брежневского периода, казалась нам цветущей и свободной. У них, подумать только, была многопартийная система, а магазины, как продуктовые, так и промтоварные, нельзя было сравнить с полупустыми нашими. И среди магазинов и мастерских даже встречались частные, где начинали обслуживать, не успеешь войти, и обходились с нами, как с родными. В одном из обувных магазинчиков мне подобрали мягкие туфли фирмы «Саламандер», избавившие меня на несколько лет от страданий из-за унаследованной от матери косточки на ноге. Короче, мы чувствовали, что попали в рай, и, между прочим, наш Deutsch, особенно Татьянин, рос, как на дрожжах.

27 июля, в день годовщины своей свадьбы, Зигфрид на своем новом синем ситроене повез Розвиту, Татьяну и меня в поселок Капут (Caputh), расположенный в шести километрах от Потсдама[128]. Он хотел показать нам летний дом Эйнштейна, где великий физик проводил много времени в 1929–1932 годах. K сожалению, калитка оказалась заперта, и на ней мы прочли надпись «Астрофизическая лаборатория». Хозяин одной из соседних дач, как мы вскоре узнали, владелец магазина электротоваров в Магдебурге, заметив нашу четверку на улице, пригласил нас в свой сад, где сам располагался голышом в бассейне, и угостил вином. Впоследствии, поскольку мы забыли фамилию этого бонвивана, Зигфрид называл его Zweisteinom. А в тот день, спустившись к озеру, мы купались, а потом взяли напрокат лодку, попали под сильнейший ливень с громом и молнией и, промокнув до нитки, причалили у маленького ресторанчика. Там дамы отогрелись коньяком, а мы с Зигфридом воздержались. Он – как водитель, а я – из солидарности. По пути в Потсдам мы проезжали многолетние деревья, только что поваленные шквальным ветром. Нам тогда очень повезло: оказались под крышей вовремя.

Были у нас и другие встречи: в СССР, Германии и Швеции. Например, вместе ездили в Шварцвальд и на Бодензее в июне 1997 года, обсуждали планы совместной работы.

В последний раз мы виделись в феврале 1998 года в Дармштадте на конференции по случаю выхода на пенсию нашего общего друга Эрхарда Майстера[129]. На обратном пути, сидя в машине, заметили на ветвях гнездо аистов, что, по немецкому поверью, приносит счастье. Но, увы, примета не оправдалась – вскоре Зигфрид сгорел от рака. Он скончался 19 июля 1998 года, не дожив до шестидесяти лет.

Пресдорф был теплым и очень добрым человеком. Мой итальянский друг, математик Паоло Эмилио Риччи когда-то в разговоре со мной назвал его «настоящим джентльменом», и эта, непривычная в наше время, характеристика подходила Зигфриду как нельзя лучше.

В мои цели не входит описание его жизни и работы[130]. Упомяну лишь, что в 1980 году за математические исследования Пресдорфу была присуждена Национальная премия ГДР и что в Берлине он возглавлял лабораторию в Математическом Институте АН ГДР.

Пользуясь своим влиянием, он несколько раз в конце семидесятых – начале восьмидесятых помог мне с публикацией статей и книг в ГДР, когда возникли трудности в СССР. Так, благодаря ему в лейпцигском издательстве Teubner-Verlag была напечатана в виде трех книжек на немецком первая версия моих «Пространств Соболева», отвергнутая «Наукой» без объяснений[131].

Стальные листы и ЮМШ

К осени 1961 года результаты диссертации были получены, требовалось ее напечатать, вставить формулы в несколько экземпляров, переплести и, главное, следовало сдать кандидатский минимум, который, напоминаю, состоял из трех экзаменов: по специальности, иностранному языку и по философии. Со специальностью никаких проблем не возникло: Соломон Григорьевич поставил мне пятерку, не задавая вопросов – тогда подходило к концу удивительное время, когда профессор имел право решать, как провести экзамен без бюрократического надзора.

Экзамен по английскому меня нисколько не беспокоил, но философия – другое дело. Отвертеться от нее шансов не было, так что я записался на сдачу экзамена в самом начале учебного года.