Истории молодого математика

Конгресс в Москве. Толпа, бесчисленные незнакомые лица, участники, сидящие на ступеньках лестницы МГУ. Запомнилось, что я переводил беседу М. Ш. Бирмана и К. Фридрихса[154] с русского на английский и обратно, помню разгуливающего босиком и в рваных джинсах А. Дуади[155], свой упомянутый выше разговор с Карло Пуччи о принципе максимума Бакельмана – Александрова, начало дружбы с американским математиком Гансом Вейнбергером, продолжающейся по сей день.

Стояли чудесные летние дни. Я был преисполнен оптимизма. Мне было только двадцать восемь лет, а я уже стал доктором. Я верил теперь, что каждая доказанная мной теорема не будет последней.

Поздравительное письмо С. М. Никольского

В Академгородке с С. Л. Соболевым. Начало 1970-х гг.

Вдобавок, в начале следующего года мне дали двухкомнатную квартиру на Гражданке в ответ на письмо секретарю Ленинградского Горкома КПСС Г. И. Попову, подписанное тремя ленинградскими академиками В. И. Смирновым, Ю. В. Линником[156] и В. В. Новожиловым[157]. Инициировал это письмо Владимир Иванович. Скольким еще я обязан этому необыкновенному человеку! В семидесятых годах активный администратор, но никакой ученый, Георгий Петрович Самосюк[158] старался сделать меня «полезным». Ему и в голову не могло прийти, что от меня был толк и без его вмешательства. Однажды он предложил мне стать заведующим кафедрой в Калининградском университете, над которым шефствовал ЛГУ, что означало для меня изоляцию и потерю времени. Я, к его неудовольствию, отказался.

Г. П. Самосюк

В другой раз он вызвал меня к себе и порекомендовал заняться машинным переводом в лаборатории Г. С. Цейтина. К моему счастью, эта попытка администрации пристроить меня провалилась благодаря Владимиру Ивановичу. «Мне известны случаи, – сказал он, узнав об инициативе Самосюка, – когда молодой человек не по собственному побуждению резко менял направление исследований, и это никогда ни к чему хорошему не приводило». В 1965 году Самосюк сделал еще одну попытку «утилизации», присоединив меня к теме машинного распознавания образов в лаборатории профессора Владимира Андреевича Якубовича[159]. Какое-то время я честно занимался этой тематикой и даже получил небезинтересный результат: оценку величины рецептивного поля на ретине, гарантирующей возможность распознавания[160].

Благие намерения администрации заставить меня заниматься конкретными прикладными задачами чуть было не сломали мою теоретическую работу, но, в конце концов, вмешался блаженной памяти Владимир Иванович Смирнов, и меня оставили в покое.

Часом опоздаешь – годом не наверстаешь [161]

А с докторской я успел вовремя. Прошло совсем немного времени, как начались провалы евреев-диссертантов на ученых советах и в ВАК, а в лучшем случае – многолетние ожидания утверждения. После шестидневной войны[162] и разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем в 1967 году полускрытый антисемитизм в среде советских математиков стал открытым – аргумент «Мы не должны готовить кадры для Израиля» обогатил привычный неофициальный принцип «евреев не увольнять, не принимать, не продвигать».

На близкую тему

Тогда Американское Математическое Общество еще только начинало систематически переводить на английский советские журналы. (Переводы Докладов АН СССР появились в 1959 году, а «Известий АН СССР» – в 1964 году[163]). То обстоятельство, что американцы начисляли авторам гонорары, привело в конце 60-х годов к интересному результату. Для математиков с «пятым пунктом»[164], а позднее, и «чистых», но далеких от академической мафии, доступ в «хорошие» журналы, то есть переводимые в США, стал затруднителен. Одна из причин: за переводы американцы платили валютой, и авторы получали сертификаты, которые можно было отоварить в спецмагазинах. Поскольку статьи в «Математическом Сборнике» или «Известиях АН» подымали благосостояние авторов, доступ к кормушке ограничивали. Другая причина дискриминации – нежелание популяризировать за рубежом математиков-евреев.

Непоездки заграницу

«Ну вот, сейчас начнет жаловаться, – подумает искушенный читатель, взглянув на этот заголовок, – подумаешь! В те годы многих в загранкомандировки не выпускали.»

С последним согласен. На Западе даже существовало название «русский час» для перерыва между докладами на конференции из-за неожиданного отсутствия советского участника. Очень многим было хуже, чем мне, но я пишу только о себе. А на матмехе и в ЛОМИ кое-кто ездил за рубеж даже без приглашения. И когда мне систематически, без объяснения причин и после месяцев неопределенности, не позволяли поехать за счет приглашающей стороны, я чувсвовал себя скверно. Пусть толстая пачка непринятых приглашений спокойно пылится в моем архиве – не буду утомлять вас их перечислением. Но по поводу пары отказов, самых первых, а потому особенно болезненных, я вам немного поплачусь в жилетку.