История Финляндии. Время императора Александра I

О представительном образе правления Карамзин рассуждал так: «Кому дадим право блюсти неприкосновенность конституционного закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбранные государем или государством? В первом случае они угодники царя, во втором — захотят спорить с ним о власти; вижу аристократию, а не монархию. Далее, что сделают сенаторы, когда Монарх нарушит устав? Представят о том Его Величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ? Всякое доброе русское сердце содрогается от сей ужасной мысли. Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто». Самодержавие, доказывал Карамзин, необходимо для единства громадной и состоящей из разнообразных частей Империи. «Государь! Ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия перед святым алтарем вручила самодержавие Твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание Твоей власти; иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее».

То. что Карамзин мужественно говорил Царю, он повторял в дружеской беседе. К модным течениям он не пристраивался, подобно Сперанскому. «Дать России конституцию в модном смысле — писал Карамзин князю Вяземскому, — есть нарядить какого-нибудь важного человека в гаерское платье. Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь её, как республиканское правление было жизнью Рима. Эксперименты не годятся в таком случае…»[32].

Когда затем Карамзин узнал о намерении Государя восстановить Польшу, он написал 17 октября 1819 г. «Мнение русского гражданина», которое тогда же подал Александру I-му в Царском Селе. «Бог дал Вам Царство и вместе с сим обязанность исключительно заниматься благом оного, — неустрашимо говорил историограф. — Любите людей, но еще более любите Россиян, ибо они и люди, и Ваши подданные, дети Вашего сердца. И поляки теперь слушаются Александра; но Александр взял их русскою силою, а Россиян дал ему Бог... Вы думаете восстановить древнее королевство Польское, но сие восстановление согласно ли с законами государственного блага России? Можно ли с мирною совестью отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до Вашего царствования? Не клянутся ли Государи блюсти целость своих держав? Сии земли уже были Россией, когда митрополит Платон вручил Вам венец». «Если восстановить Польшу, — рассуждал мужественный гражданин, — то надлежит восстановить царство Казанское и Астраханское, Новгородскую республику, Великое Княжество Рязанское и т. д. Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди ни врагу, ни другу. Вы, любя законную свободу гражданскую, уподобите ли Россию бездушной, бессловесной собственности? Нет, Государь, никогда. Поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны; слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых. В делах государственных чувство и благодарность безмолвны, а независимость есть главный закон гражданских обществ. Пусть существует и даже благоденствует королевство Польское, как оно есть ныне, но да существует, да благоденствует и Россия, как она есть».

К вопросу об отторжении исконно русских частей Империи многие отнеслись с большой тревогой и весьма сильно проявили свое негодование. Император Александр I имел разговор с флигель-адъютантом князем Лопухиным, об уступке Западных губерний Польше. Как вывод из этого разговора декабрист князь О. П. Трубецкой сообщил в Москву, что царь, считая Польшу несравненно более образованной, чем Россию, которую он ненавидит, намеревается отторгнуть некоторые земли от России и присоединить к Польше. Петербургские слухи прибавляли к этому, что государь намерен перенести столицу в Варшаву. Это известие, в связи с сообщением о том, что делается в военных поселениях в Новгородской губернии, возбудило среди членов Союза Спасения мысль о цареубийстве.

На цареубийство в пылу негодования вызвался, в 1817 г., Якушкин, которого удержали его товарищи. Таким образом, на почве протеста сошлись мыслями и самые крайние консерваторы и передовые люди, примкнувшие к тайному обществу. Во всяком случае польский вопрос явился камнем преткновения, о который разбилась любовь русских к Императору Александру.

Завалишин также говорит, что известие о «намерении правительства присоединить Литву к Польше особенно волновало и оскорбляло общественное мнение». Раздражало и то, — по словам Лунина, — что полякам дарованы права, в которых было отказано русским.

Недовольство особенно широко разлилось среди декабристов, которые, казалось, должны были отнестись одобрительно к свободолюбивым начинаниям Александра I.