Взгляните на современную нам Финляндию. Вся она охвачена национальной идеей, принявшей форму широкого автономического стремления. Она живет и пылает национализмом. Все её высшие интересы сосредоточены около одного национального вопроса. Ему единому она служит и ему единому поклоняется. Запросы религии, философии, чистого искусства — все отодвинуто на второй план, все поставлено позади национального кумира. Финляндия находится в таких исключительно счастливых условиях, в каких едва ли найдете другую завоеванную страну в мире. Ей дарованы обширные льготы, она ничем не обременена по отношению к своей метрополии. Она на просторе культивирует свои национальные особенности. её автономия очень широка. И при всем том Финляндия, в лице её образованных классов, русскому владычеству не сочувствует. Об австрийском управлении Ломбардией было кем-то сказано: «Мы не требуем, чтобы они управляли хорошо, но мы требуем от них, чтобы они ушли». В тайниках души современного образованного финляндца вы прочтете подобное же пожелание. В официальных, лучших и исключительных случаях отношение к нам финляндцев покрыто лоском строго размеренной и холодной корректности.
«В наше смутное и неуравновешенное время принято как то злобно относиться к Николаевской эпохе, но настанут другие времена, и, я убежден, — писал великий князь Николай Михайлович, — будет сделана более беспристрастная оценка этому периоду русской жизни, когда на Руси жили Пушкин, Лермонтов, Гоголь... (Ген.-Адъютанты Императ. Александра I, Спб. 1913 г., стр. 20).
Николай I всегда был и объектом поклонения, и предметом осуждения. Доходило до того, что в списке лиц, изображения которых имелось в виду поместить на памятнике тысячелетия России, имя Императора Николая I было пропущено (Рус. Арх. 1870 г., стр. 999). Известное направление в науке и жизни считает для себя как бы обязательным осуждение всего Николаевского. К сожалению, время Николая Павловича остается еще неисследованным. H. К. Шильдер не успел закончить первого спокойного описания этого царствования. Писатели радикального направления ограничиваются отдельными беглыми очерками по некоторым излюбленным вопросам. И мы их понимаем. Когда они подходят ближе к предмету исследования, им приходится поступить так же, как поступил в свое время академик Якоби. Он задумал написать картину «Свадьба декабриста Анненкова в Читинской тюрьме». Сделав набросок, он пригласил в свою мастерскую дочь Анненкова. На картине жених Анненков стоял у аналоя в ножных кандалах и наручниках. Шафера также были опутаны кандалами. Комендант пренебрежительно развалился в кресле. Когда же дочь Анненкова пояснила художнику, что ни у кого кандалов не было, что комендант гуманный человек и пр., то Якоби прервал ее словами: «в таком случае и картины писать не стоит». То же, — полагаем мы, — происходит с огульными хулителями Николаевской эпохи. Им постоянно приходится путаться в противоречиях. Осуждая Николаевское время, они вынуждены признать, что сороковые годы — эпоха умственного оживления и подъема, что время Николая I — расцвет русской литературы и Московского университета, период заметного экономического роста России, период подготовления крестьянской реформы и пр. Едва ли все это могло взойти на каменистой почве «тирании» и «гонений». «Почему век Николая I был веком Пушкина, Лермонтова, Гоголя, а не веком Ермолова, Воронцова и др.?» (В. Розанов). Да потому, что каждый век говорит своим языком, живет своей жизнью.
Исследуя Финляндию за время Николая I, мы не могли не очертить его редкой личности и не коснуться его царствования, во 1-х, потому, что, совершенно не разделяя ходячего о нем мнения, должны были установить свое воззрение на этого замечательного Государя и его время, во 2-х, история Финляндии не может быть правильно представлена и понята иначе, как в известном соотношении к истории России. Своей отдельной истории Финляндия никогда не имела, так как её политическое существование всегда находилось в зависимости от ближайших соседей. В царствование Николая I многое, что делалось в России, немедленно и неизбежно отражалось на Финляндии. В вопросах о таможне, монете, школе, университете и печати действовала одна и та же система. Цензурные правила, положение кафедры философии в университете, отношение к местному масонству и пр., одинаково устанавливаются здесь и там; многое идет параллельно и исходит из одного общего источника власти.