История России

Не прояснены, например, претензия И. Дискина, полагающего, что в книге «иг­норируются различия в содержании моделей деятельности на разных этапах отечест­венного развития»³⁶ (по-моему, не игнорируются), и упрек В. Федотовой в том, что мы рассматриваем российскую историю в логике «конфронтации славянофилов и за- падников»³⁷ (этой конфронтации мы в книге не касались вообще). Трудно понять и умозаключение Д. Коцюбинского, полагающего, что судьбу демократии в России мы связываем исключительно с «поведением Путина»³⁸ . Ну, а замечание Г. Явлинско­го и А. Космынина, отделивших книгу, одним из авторов которой является А. Ахие- зер, от самого Ахиезера, т.е. фактически усомнившихся в его авторстве, и вообще за пределами здравого смысла³⁹ . А их вывод, согласно которому мы «фактически све­ли проблему трансформации общественного сознания в современной России к пере­ходу от деревенского иррационального к городскому рациональному сознанию и со­циальной модернизации в форме радикального избавления от ключевых элементов традиционного „культурного кода"»⁴⁰ , свидетельствует разве что о том, что каждый может найти в тексте лишь то, что хочет. Названные авторы нашли в нем сходство с тем, что говорит и пишет в последние годы А. Кончаловский⁴¹ . Но это, как гово­рится, их проблемы.

Об уникальности и альтернативности

Подробнее остановлюсь на критике методологического свойства. И прежде все­го, на возражениях Дмитрия Ефимовича Фурмана, которого, к огромному сожалению, уже нет в живых. Моя реакция на них ему была известна и по личным беседам, и по обсуждению книги в «Либеральной миссии», где он выступал одним из основных оп­понентов. Но к согласию мы не пришли, и свои замечания он воспроизвел потом в ре­цензии, опубликованной в «Вопросах философии». Думаю, что наша полемика своей актуальности все еще не утратила, и потому считаю возможным ее продолжить. У Дмитрия Ефимовича есть немало сторонников, и они при желании могут ответить.

Свое несогласие он сводил к двум основным моментам. И первый из них видел в том, что мы преувеличиваем в книге «уникальность России», ее непохожесть на дру­гие страны.

«В русской культуре и истории, — пишет Д. Фурман, — найти такие особенности, бросающиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в создании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распа­де (сколько их распадалось!), ни в нашей самодержавной традиции (у турок — что, иначе?) <.. .> Если нашу Октябрьскую революцию и возникшую из нее коммунисти­ческую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других народов бы­ли другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просуществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при переходе к де­мократии совсем ничего оригинального нет»⁴² .

Почти со всем этим можно согласиться с той лишь оговоркой, что доводы автора не касаются нашей аргументации относительно своеобразия российской истории. Мы исходили из того, что:

В России изначально имел место раскол между государственной и догосудар- ственной культурами, со временем (особенно после петровских реформ) не преодоле­вавшийся, а углублявшийся.

Этот расколотый социум скреплялся не только самодержавной властью, но и милитаризацией его повседневной жизни, ее выстраиванием по армейскому образ­цу, что стало специфическим способом вхождения России в европейское Новое время без освоения его ценностей.

Российские милитаризации циклически чередовались с вынужденными деми­литаризациями, которые превращали социокультурный раскол в неразрешимые для власти проблемы и сопровождались обвалами государственного здания.

Россия стала родиной двух беспрецедентных (по темпам и варварству исполь­зовавшихся методов) военно-технологических модернизаций — петровской и сталин­ской, первая из которых позволила обрести ей державный, а вторая — сверхдержав­ный статус.

Советский Союз явил миру единственный пример континентальной империи, распавшейся не в военное, а в мирное время.

Имперско-державная инерция, подпитываемая сохранившимся ядерным ста­тусом страны, накладывает свой отпечаток на постсоветскую эволюцию России, пред­определяя ее, эволюции, своеобразие.

К сожалению, на эти наши тезисы и сопровождающие их обоснования автор ре­цензии внимания не обратил. Как, впрочем, и большинство других рецензентов. Д. Травин, например, тоже считает, что в книге «слишком сильно противопоставляют­ся Россия (с одной стороны) и Запад (с другой)». По его мнению, «эту традицию пора преодолевать». Ведь «если мы всерьез поработаем с фактами, то порой найдем между Англией и Францией больше различий, нежели между Францией и Россией»⁴³ .