История России

Тем не менее мысль о российской милитаристской особости историческим сознанием оппонентов отторгается. У кого-то это продиктовано желанием видеть Россию изначально европейской страной, как у Д. Травина, А. Янова или М. Афа- насьева⁴⁹ , а у кого-то, возможно, чем-то еще. При этом, когда дело доходит до аргу­ментации, отторжение может проявляться не только в интерпретации нашей позиции в духе универсализации и «демонизации» роли войн, но и, наоборот, в подчерки­вании универсального их значения. С одной стороны, утверждается, что войны на типе государства никак не сказываются, никакой общей закономерности тут нет. С другой стороны, указывается, что на определенных исторических этапах такая за­кономерность наличествует. В подтверждение ссылаются, в частности, на Чарльза Тилли, который, мол, показал, что когда-то милитаризация была присуща всем стра­нам и народам.

Однако Ч. Тилли, сделавший акцент на роли войн в образовании и развитии го­сударств и доминирующей роли военных элит и их интересов в домодерные време­на, когда добыча в победоносной войне превышала расходы на нее, здесь вообще ни при чем. И даже Герберт Спенсер, указавший когда-то на различие двух типов со­циальной организации («воинствующего» и «промышленного») и соответствующих им двух типов социальности («насильственного», основанного на приказе, и «добро­вольного», основанного на контракте) для понимания особой исторической приро­ды послеордынской московской государственности дает не очень много. При том, что его терминология может быть использована для ее характеристики.

И дело опять-таки в том, что милитаристский тип социальности, через который в той или иной форме прошли все народы, в России сложился именно на входе в Но­вое время и как специфический неевропейский ответ на его вызовы. Именно они, вызовы эти (в том числе, разумеется, и военно-технологические), были первичными импульсами, а не некая всеобщая историческая закономерность.

Да, что-то подобное московской милитаризации имело место и в средневе­ковой Европе. Многоступенчатая феодальная иерархия, возведенная на основе условного владения землей в обмен на службу и крепостного права крестьян, была, безусловно, иерархией военной. Но послеордынская московская модель была прин­ципиально иной, чем средневековая европейская. Последняя включала в себя и до- говорно-контрактные отношения, в ней у вассалов были не только обязанности перед сюзеренами, но и определенные права, которые они могли, в случае необхо­димости, отстаивать в судебном порядке. В Московии же ничего такого изначально не наблюдалось. Ничего похожего не было в ней и на королевский абсолютизм, ко­торый во времена освобождения Московии от монголов уже начинал утверждаться в Европе. Московское самодержавие укреплялось посредством усиления милитари­зации, проявлявшейся в установлении обязательной службы дворян, никакими пра­вами не опосредованной, закрепощением крестьян и системой специальных военных налогов. Утверждение европейского абсолютизма означало, наоборот, демилитари­зацию социума.

Это были два разных способа вхождения в Новое время. В Европе вхождение это происходило на основе описанного впоследствии Спенсером добровольно-конт­рактного типа социальности, который сложился еще в доабсолютистскую эпоху. Он сформировался в свободной городской среде, ставшей результатом долгой борьбы городов с феодальными баронами и появления фигуры профессионального торгов­ца, добившегося права торговать не по предписанным, а по добровольно оговари­ваемым — с продавцами и покупателями — ценам. Соответственно, формировались и институты, такую деятельность обслуживавшие: системы правовой защиты конт­рактов, прав собственности и страхования рисков, системы банков, использующих векселя, и многие другие. В свою очередь, наличие этих институтов способствовало вызреванию новой морали, санкционированной религией и предполагавшей дове­рие друг к другу партнеров, не находившихся в родственных отношениях. Ничего из перечисленного в России не появилось и столетия спустя, а то, что было на местных уровнях, уничтожалось изначально — достаточно вспомнить судьбу Новгорода и Пскова.

Я специально проговариваю эти общеизвестные вещи, так как они важны для по­нимания того, что милитаризация жизненного уклада происходила в Московии тогда, когда Европа из своей милитаризации, существенно к тому же от московской отличав­шейся, уже выходила. Тогда, когда контрактные отношения распространялись в Евро­пе и на армию, которая из сословно-феодальной стала превращаться в наемную. Нало­говые поступления от разбогатевших торгово-ремесленных городов позволяли монархам ее содержать. В России же, повторю еще раз, именно милитаризация стала специфическим способом адаптации к европейскому Новому времени без освоения его ценностей и без соответствующих им институтов.