История России

«Здесь авторы либерального направления, — пишут о книге В.А. Дубовцев и Н.С. Розов, — грешат некритичным принятием допущения, согласно которому за­щита от внешних угроз автоматически должна вести к крайней централизации власти, авторитаризму и самодержавию. Кроме того, для оправдания русской системы власти, вполне в духе представителей державничества, используется традиционный геополи­тический аргумент „осажденной крепости". А поскольку никаких теоретических обос­нований связи черт „русской системы" с постоянной необходимостью защищаться от внешних врагов не приводится, им приходится попросту воспроизводить популярные великодержавнические клише.

По своему методологическому статусу формула „осажденной крепости" является не более чем геополитической метафорой, причем столь же сомнительной в научном плане, сколь выигрышной в риторико-публицистическом. Здесь нет возможности углубляться в крайне сложные, противоречивые данные о русской истории второй по­ловины XVI в. Заметим только, что многие страны, также вынужденные в свое время обороняться (Нидерланды, Бельгия, Италия, Швейцария, Индия, Австро-Венгрия, се­вероамериканские колонии), развивались в направлении федеративных республик либо достаточно «мягких» монархий. Высокая степень централизма, самодержавие в большей мере характерны не для обороняющихся стран, а для экспансионистских империй (Османская империя, Испания XVI-WII вв., Франция с WII по начало Х1Х в., Пруссия и Германия с ХVШ по середину ХХ в.)»⁴⁷ .

Что можно сказать по этому поводу? Не буду останавливаться на том, что конста­тация чего-то и оправдание этого «чего-то» — не одно и то же. Что касается защиты от внешних угроз, то критики вряд ли найдут у нас утверждение о том, что она «автома­тически должна вести к крайней централизации власти, авторитаризму и самодержа­вию». Речь идет не о каком-то общем законе, а о конкретном историческом феномене, имевшем место в конкретной стране, а именно в послемонгольской Московии. При этом дело не в том вовсе, защищалась страна или нападала, и насколько уместна по от­ношению к ней метафора «осажденной крепости». И даже не в том, что государство в ней было централизованным.

Дело в самой природе этого централизованного государства, изначально выстро­енного по милитаристскому принципу, навязывавшему его правителям определенную логику поведения. Была ли тут военная мотивация? Если нет, то тогда так, наверное, и надо было сказать, попутно высказавшись и о том, какая именно мотивация имела место. Не исключено, правда, что наши оппоненты вообще не принимают тезис о спе­цифической особенности Московского государства, полагая, что в перечисленных ими «экспансионистских империях» наблюдалось то же самое. Но тогда следовало, очевид­но, сказать и об этом. Сказать о том, что «боевой строй» этого государства (В. Ключев­ский), его выстроенность по образцу «большой армии» (Н. Алексеев) были свойственны и другим «экспансионистским империям». Или, наоборот, о том, что старые русские историки ошибались, что никакого особого милитаристского государства не наблюда­лось и в России. Но ни того, ни другого не говорится.

Более того, существует, по моим наблюдениям, какой-то барьер, блокирующий проникновение в современное историческое сознание самой мысли о «государстве-ар­мии» в ее изначальном содержании. Иначе трудно объяснить, почему она трансфор­мируется в нем так, как у В. Дубовцева и Н. Розова, или, скажем, как у Ф. Шелова-Ко- ведяева. «Не надо демонизировать роль войн в истории России», — возражал он нам при обсуждении книги в «Либеральной миссии». И обосновывал свои возражения тем, что «все Средневековье и все Новое время все европейские народы непрерывно воева­ли», что «за весь V век до рождества Христова Афины не воевали всего три недели», а Рим «за весь доимперский период (700 лет) не воевал лишь два с половиной года»⁴⁸ . Тем не менее исторические маршруты у этих стран и народов оказались, мол, совсем не такими, как у России.

Все это, конечно, так, но у нас-то речь опять же о другом. Речь идет, повторю, не о какой-то универсальной закономерности, а о конкретной послеордынской Моско­вии, где не только в военное, но и в мирное время повседневный жизненный уклад населения выстраивался по армейскому образцу. Речь о том, что такая милитариза­ция повседневности стала самобытным ответом Москвы на вызовы Нового времени, в которое Европа, несмотря на происходившие в ней перманентные войны, входила иначе, чем Россия. Ничего похожего на российское «государство-армию», обнаружен­ное в послемонгольской Московии В. Ключевским и другими отечественными иссле­дователями, а нами непосредственно наблюдавшееся в ином воплощении в совет­ском ХХ веке, там и в самом деле не было. Но не было именно потому, что к Новому времени, явившемуся естественным «продуктом» европейской истории, Московии приходилось адаптироваться на свой особый манер. Возможно, адаптация могла быть и иной. Но она была такой, какой была.