История России

Если сравнивать с учетом того, что я сказал выше, то не найдем даже «порой»: Англия и Франция окажутся на одном цивилизационном береге, а Россия — на другом. Ее особенности, проявившиеся, прежде всего, в характере государственного устрой­ства и его исторической эволюции (а это и было предметом нашего исследования), от­личали и отличают ее от любой западной страны. Кстати, в пору написания книги мы, как и некоторые рецензенты, полагали, что типологическое культурно-цивилизацион- ное своеобразие России осталось в прошлом, что теперь речь может идти лишь о ее стадиальном отставании от развитых стран. С сожалением приходится признать, что с этим выводом мы поспешили.

Второе возражение Д. Фурмана касается недоучета нами «альтернативности ис­тории». Честно говоря, я плохо представляю себе, как ее учитывать в историческом повествовании. Разумеется, на каждом этапе развития любой страны имеют место разные тенденции, наличествует их противоборство. Но каким-то из них суждено определить маршрут дальнейшей истории, а каким-то быть этой историей отброшен­ными. Задача же исследователя заключается, как мне представляется, в том, чтобы по­пытаться объяснить, почему та или иная тенденция возобладала. В чем же еще задача эта может заключаться?

Споры об альтернативности/безальтернативности ведутся у нас со времен перест­ройки. Ведутся вокруг вопроса о том, могли ли события развиваться иначе, чем развива­лись, или не могли. И что было бы, например, если бы Александр Невский договорился с Даниилом Галицким о совместной борьбе с монголами, а не предпочел ей их покрови­тельство. Если бы в соперничестве царевны Софьи и князя Голицина с Петром I победи­ли они, а не Петр. Если бы линия Бухарина взяла верх над линией Сталина, а Ельцин выбрал в преемники не Путина, а кого-то другого. Но ведь описать несостоявшийся аль­тернативный маршрут, в отличие от фиксации исходной альтернативной точки, заведо­мо невозможно, а потому никто и не пробует. Тем не менее спор продолжается.

«Если мы хотим приблизиться к пониманию специфики русского исторического пути, — пишет Д. Фурман, — мы должны не только сравнивать русскую историю с не­русскими, но и должны попытаться отделить в русской истории русское от случайного. Если вообще отказываться от рассуждений типа того, „что было бы, если бы", у нас во­обще исчезает критерий отличия важных и неважных событий, все они сливаются в единую линию, ведущую от Рюрика прямиком к Путину»⁴⁴ .

Не выбери, скажем, князь Владимир православие, а выбери исламскую или като­лическую альтернативы, история страны была бы другой⁴⁵ . То же самое в случае, если «погиб бы в начале своих походов Чингиз-хан»⁴⁶ . Ну и так далее.

Да, но мы же изучаем ту историю, которая есть, а предположения о том, что она могла быть иной, ничем, на мой взгляд, наше ее понимание не обогатит. Князь Влади­мир выбирал религию не бросанием жребия, а вполне сознательно, оставив нам лишь одну возможность — попробовать понять, почему его выбор оказался именно таким. Чингиз-хан не погиб, империю создал, и нам опять же ничего не остается, как объяс­нять, почему домонгольское государство не смогло монголов остановить, а Александр Невский, в отличие от Даниила Галицкого, предпочел сопротивлению подчинение им. Что мы и попытались сделать. Помня, в частности, и о том, что монголам предшество­вали Андрей Боголюбский и его преемники, правление которых не так уж существен­но от монгольского отличалось.

А вообще-то сдается мне, что само настойчивое отстаивание многими альтерна­тивности прошлого — своего рода интеллектуальная и психологическая компенсация необнаруживаемости альтернативы настоящему. А оно-то, будучи открытым для воз­действия словом и делом разных людей, уж точно всегда альтернативно. До тех пор, пока не стало прошлым, оставляющим нам лишь одну возможность — постараться по­нять, почему оно оказалось таким, каким оказалось.

О роли войн и «государстве-армии»

Мысль об ином маршруте российской истории, отличном от избранного, не вы­глядит убедительной уже потому, что обходит стороной саму характеристику этого маршрута, представленную в книге. Я имею в виду характеристику государства, изна­чально формировавшегося в послемонгольской Московии как милитаристского, вы­страивавшего управление обществом по принципу управления армией. Но на эту характеристику, основанную на констатациях старых русских историков: В. Ключев­ского, П. Милюкова, А. Корнилова, Н. Алексеева, наши оппоненты или вообще не об­ратили внимания, или интерпретировали как рудимент советских клише с тем, чтобы продемонстрировать затем их неприятие.