История России

Эта традиция, уходившая корнями во времена Киевской Руси, тоже формиро­валась по аналогии с семьей, но то была модель братской семьи, в которой прави­тель-князь мог в лучшем случае претендовать на роль старшего брата, но никак не всевластного отца. Каждый боярин-дружинник имел право голоса в решении общих вопросов и отстаивании своей точки зрения, которое подкреплялось правом его пере­хода от одного князя к другому. Модель московского «князебоярства» монгольской эпохи эту традицию не отвергала. Роль князя, ставшего наместником ордынского ха­на, в ней по сравнению с домонгольским периодом возросла, а бояре своей свободой не злоупотребляли: они держались за князя, видя в этом реальную выгоду. Но и князь держался за бояр — он зависел от них не меньше, чем они от него. Поэтому традиция «братской семьи» сохранялась. Сохранилась она и после освобождения от монголов. Более того, она имела институциональное воплощение в виде Боярской думы — кол­лективного совещательного органа при московских государях, который устоит даже в годы опричнины и благополучно доживет до петровских времен. Однако превраще­ние московского князя из наместника монгольского хана в преемника его власти уже само по себе создавало альтернативу этой традиции.

Несовпадение двух принципов властвования — «отцовского» и «братского» — до Ивана Грозного на политической поверхности себя не обнаруживало (мы и знаем о нем в основном из переписки Грозного с Курбским), но на политических настроениях не могло не сказываться. Тем более что второй из этих принципов отвечал интересам бывших удельных князей и их потомков, ставших после присоединения их княжеств к Москве влиятельной ветвью московского боярства. Будучи представителями рода Рюриковичей, «княжата», как их тогда называли, рассчитывали на восстановление в новых условиях старого родового принципа — на сей раз не посредством дележа между собой территории, а посредством коллективного управления страной из одно­го центра¹²³ . Они готовы были примириться с превращением княжеской власти в госу­дареву и даже царскую — «государь всея Руси» стал фактом, произошедшая централи­зация воспринималась как необратимая, а старые удельные порядки — как невозвратимые. Но «княжата» и бояре хотели «коллективного руководства», т.е. жела­ли иметь зависимого от них государя, между тем как последний стремился к макси­мальной независимости от них.

Оседание «княжат» в Москве сопровождалось возникновением системы занятия государственных должностей, получившей название местничества. Она предполагала воспроизведение иерархии служебных статусов («мест») из поколения в поколение: представитель каждой семейной ветви по отношению к представителям других ветвей должен был занимать в этой иерархии то же место, какое занимали его предки. Мос­ковские государи эту систему признали — спорить с традицией («стариной») в ту эпо­ху было не принято. Но местничество не помешало им продвигаться к единовластию.

Для этого послемонгольским правителям нужно было найти традицию, которую они могли бы противопоставить той, к которой апеллировали их оппоненты, причем традицию более глубокую. Она была найдена уже во времена Ивана III за пределами русского пространства и времени, о чем нам предстоит говорить в следующем разде­ле. Но и без этой традиции шансы «княжат» на установление в Москве «коллективно­го руководства» Рюриковичей были призрачными. Равно, как и шансы старого моско­вского боярства, сформировавшегося в монгольскую эпоху, на сохранение прежней системы «князебоярства».

Местничество в определенной степени ограничивало московских государей в назначении на ответственные должности, но оно не делало их политически зависи­мыми от назначенных. Институциональная форма Боярской думы, обеспечивая «кня­жатам» и боярам возможность соучастия в принятии государственных решений, не могла использоваться ни для противостояния воле государей, ни для дискуссий о рас­пределении полномочий между ними и княжеско-боярской элитой. Это не мешало оживленной идеологической полемике об общих принципах и способах правления, которая велась в послемонгольской Московии и о которой нам тоже предстоит гово­рить в следующем разделе. Но открыто о своих притязаниях элита не заявляла и в плос­кость политической борьбы их не переводила. Потому что в «отцовскую» культурную матрицу такие притязания не вписывались, а матрица «братской семьи» конкуренции ей составить не могла уже в силу того, что не находила отклика у населения.