История России

Другое дело, что то было притяжение, сочетавшееся с отталкиванием. Ведь еще до освобождения от монголов, при отце Ивана III Василии II, произошло отделение московской церкви от константинопольской, ставшее реакцией на ее Флорентийскую унию с римским Папой. Поэтому и в послемонгольской Московии речь могла идти о преемственной связи с греческой православной традицией при одновременном от­межевании от религиозного опыта греков, православию изменивших. И, соответ­ственно, отмежевании от исторической судьбы Византии, поверженной османами, о чем нам тоже еще предстоит говорить. Но установку на символическую преемствен­ную связь с ней вряд ли, на наш взгляд, можно отрицать.

То было символическое заимствование чужого ради дистанцирования от своего и своих, которые за это свое держались. Но то не было буквальным заимствованием византийской политической системы с ее идеей законности, распространявшейся, в том числе, и на взаимоотношения императорской и церковной власти. Утверждение символической преемственности с греками сопровождалось вызреванием иного, чем у греков, системного качества. Прежнее свое выдавливалось с помощью чужого. Но но­вое свое не было и простым воспроизведением чужого.

При Иване III и его преемнике Василии III это новое свое еще не оформилось, не выкристаллизовалось. Они уже восприняли идею божественного происхождения госу­даревой власти, но в толковании этой идеи не выходили за пределы византийской тра­диции, отождествления власти земных правителей с властью Бога не предполагав­шей. Однако освоение данной идеи без освоения принципа законности как раз и открывало дорогу для ее интерпретации в духе Ивана Грозного, а именно — как пра­ва на самодержавный произвол.

Первый русский царь понимал, насколько рискованно было в христианско-пра- вославной стране развязывать массовый террор против единоверцев без соответству­ющего религиозного обоснования. Кроме того, сам Иван IV был человеком глубоко ве­рующим; он должен был быть уверен в том, что замышлявшееся им кровопускание не греховно, а богоугодно. Во времени (русском или византийском) основания для тако­го обоснования и такой уверенности отыскать было невозможно. Их можно было най­ти только в абстракции вечности. Это и предполагало соответствующую интерпрета­цию базовой абстракции христианского Бога и ее конкретизацию с точки зрения тех полномочий, которые Бог предоставляет земным властителям.

Царю, вознамерившемуся стать неограниченным самодержцем, не нужно было изобретать религиозное обоснование самодержавия заново. Ко времени учреждения опричнины позади был уже целый век религиозной борьбы, в том числе и внутри са­мой русской церкви, с вполне определившимся исходом. Она началась еще в годы правления Ивана III и стимулировалась желанием ответить на вопрос о причинах по­беды иноверцев над православной Византией и извлечь из этого события уроки для своей страны. Одни искали такие причины в слабости веры, другие — в слабости влас­ти. Против заимствования византийских символов никто не возражал; спор шел о том, как сделать, чтобы страна стала не только преемницей рухнувшей империи, но и избе­жала ее исторической судьбы. И почти с самого начала в большей степени оказалась востребованной позиция тех, кто выступал за усиление власти московского госуда­ря — в том числе и по отношению к церкви. Как и всегда в таких случаях, речь шла не о добровольном самоограничении одного института в пользу другого. Речь шла о пра­ве государевой власти определять победителя во внутрицерковном споре.

Эта позиция, отстаивавшаяся Иосифом Волоцким и его сторонниками, и взяла в конечном счете верх. Оппоненты же «иосифлян» во главе с другим духовным автори­тетом той эпохи — Нилом Сорским, выступавшие за автономию церкви от государства и свободное, неконтролируемое им, а церковью лишь направляемое, но не регламен­тируемое постижение Бога и его Истины, потерпели поражение. Чаша весов стала склоняться в пользу «иосифлян» еще при Иване III, но окончательно их позиция вос­торжествовала при его внуке. И это — несмотря на то, что «нестяжатели», как имено­вали сторонников и последователей Нила Сорского, выступали за секуляризацию цер­ковных земель. Правда, не прямо, а посредством запрета монастырям использовать труд крестьян, что фактически лишало монастыри возможности использовать и при­надлежавшие им земли.

Московские правители были заинтересованы в секуляризации: земли у церкви было много, а у власти ее не хватало, чтобы расплачиваться со служилыми людьми. Но в упрочении «отцовской» модели властвования они нуждались еще больше и потому готовы были сохранять за церковью ее владения в обмен на поддержку их притязаний на единовластие.