История России

Идея божественного происхождения верховной власти без укоренившейся в культуре идеи законности — это и есть самодержавная идея в ее религиозной форме. Важно не то, существовали формальные противовесы единоличной власти или нет. Важно то, что их наличие, как показал опыт опричнины, не только не было способно заблокировать произвол, но и было совместимо с ним. Иван Грозный не отменял ни полномочий Боярской думы, которые сам же узаконил юридически, ни полномочий церкви. Но он почти без сопротивления реализовал возможность эти институты игно­рировать, противопоставив им себя в роли полновластного наместника Бога.

Противоядия же в культуре против такой интерпретации царских полномочий — языческой по своей природе — не было, и под влиянием трагических последствий опричнины оно не появится. «Бог на небе, царь на земле», «ведает бог да государь», «ни­кто против бога да против царя», «на все святая воля царская», «суди меня бог да госу­дарь», «воля божья, а суд царев»¹³⁶ , — это не христианское, а языческое мироощущение. И пока оно сохранялось, сохранялись и предпосылки для реализации самодержавной идеи не только в религиозной, но и в светской форме, что и произошло при Петре I. На основе этого мироощущения смогла оформиться в XX веке и откровенно атеистическая советская государственность. Бога она отвергла, но это не помешало Сталину, как до него и Петру, считать себя политическим преемником творца опричнины.

Уже само идеологическое многообразие, с которым оказалось совместимым оте­чественное самодержавие, свидетельствует о том, что его истоки — не в идеологии, а в чем-то другом. Ссылки на языческое мироощущение, воспроизводившее модель власти-тотема, объясняют многое, но тоже не все. Остается неясным, почему это ми­роощущение оказывалось отзывчивым к столь разным, даже исключающим друг дру­га доктринам, — от христианско-православной до коммунистической. Данное обстоя­тельство не позволяет обойтись и указанием на такую первопричину, как «отцовская» культурная матрица: вопрос о том, каким образом и благодаря чему она может леги­тимировать и власть «отца», как наместника Бога, и власть воинствующего безбожни­ка, тоже остается открытым.

Конечно, многое объясняется конкретными историческими обстоятельствами той или иной эпохи, смена которых видоизменяет и конкретные жизневоплощения культурных констант. Поэтому в дальнейшем именно на этих изменяющихся обстоя­тельствах нам придется сосредоточить основное внимание. Однако как бы они ни ме­нялись, авторитарно-самодержавное правление в его наиболее жестких формах каж­дый раз опосредовалось еще одним константным фактором, который впервые отчетливо обозначился опять-таки в послеордынской Московии.

Глава 7

Самодержавие и милитаризм. Новая роль войны

Таким фактором стало перманентное состояние войны и сопутствовавшая ему милитаризация государственного и общественного быта. Эта милитаризация не мог­ла быть еще доведена до тех пределов, до которых доведет ее Петр I. Но он начинал не с чистого листа, а лишь завершал то, что началось в послемонгольской Московии. Уже одна только обусловленность землевладения военной государевой службой — красно­речивое тому подтверждение. В московский период началось и прикрепление к земле крестьян, призванное обеспечивать нужды служилых бояр и дворян и окончательно узаконенное еще в допетровские времена.

Милитаризация жизненного уклада — это и есть то главное звено в системе скла­дывавшейся послемонгольской государственности, без которого не могли бы стать политической реальностью ни самодержавная «отцовская» модель властвования, ни языческая интерпретация христианства. В свою очередь, «отцовская» модель только потому и могла возродиться в принципиально новой идеологической форме в совет­скую эпоху, что милитаристская составляющая была в данной модели первичной. В каких-то смысловых точках этот наш подход пересекается с концепциями «раздаточ­ной экономики» О. Бессоновой и «ресурсного государства» С. Кордонского. Ведь неры­ночное распределение, оно же «раздача», и перераспределение ресурсов — это и есть не что иное, как способ управления армией. Такое распределение и перераспределе­ние — прямое следствие того, что мы называем милитаризацией государства и социу­ма. Сталинская идеология «осажденной крепости» опиралась на давнюю отечествен­ную традицию, которая не всегда проявлялась на политической сцене, временами уходила на задний план, но никогда не исчезала, сохранив свой потенциал до ХХ сто­летия. Закладывалась же такая традиция в послеордынской Москве, где ее зарождение и упрочение диктовалось конкретными внешними и внутренними обстоятельствами.

7.1. «Боевой строй государства»