История русского искусства

Только низким уровнем художественного вкуса русской аристократии екатерининской эпохи и можно объяснить ее увлечение бездушною и льстивою кистью Лампи, отодвинувшее Левицкого на второе место и заставившее его подражать фальшивому блеску соперника, умаляя самоценные художественные достоинства своих портретов.

В. Л. Боровиковский

На смену стареющему и сбитому с толку капризами художественных вкусов общества Левицкому явился новый мастер портрета – Владимир Лукич Боровиковский (1757–1825). Он также происходил из дворянской семьи и в юношестве тоже занимался иконописью.

Как ни далеко стояла от жизни древнерусская иконопись, но в ней были свои методы, подготовлявшие мастеров именно к портретной живописи, а не к тем мертвым аллегориям, которыми были набиты академические классы. Привычка точно копировать изображения подлинников, добиваться полного сходства изображаемого лица с оригиналом, пусть даже несовершенным, искаженным, вырабатывала у иконописцев технические навыки, необходимые именно в портретной живописи. И величайшие русские портретисты XVIII века не случайно начали свою художественную карьеру именно с иконописи. Помещик-любитель живописи, поручик Боровиковский по поручению миргородского дворянства изобразил две аллегории, которые и были поднесены Екатерине II во время ее путешествия по югу России. Эти картины обратили внимание государыни и она пожелала видеть художника. Не без труда уговорили будущего портретиста оставить военный мундир и поехать в Петербург учиться. Звание живописца не особенно высоко ценилось екатерининской Россией, а тем более живописца из русских, быть может, разночинца, сына какого-нибудь солдата, как Антропов, или прямо крепостного, как Соколов, Аргунов и др.

Но Боровиковский решился, приехал в Петербург и тоже, несомненно, к счастью, миновал рук Академии: он учился у Лампи-старшего и Левицкого. Первые портреты Боровиковского навеяны еще заветами его учителей и особенно Лампи. Но к самому концу XVIII и в первое десятилетие XIX века Боровиковский становится совершенно самостоятелен.

Он вырабатывает себе какой-то особый, зеленоватый, томный, но красивый колорит, постигает психологию мечтательной помещичьей грусти, которая охватила Россию с концом екатерининского царствования, и мастерски воплощает ее в своих портретах.

У него нет тонкой усмешки над оригиналом Левицкого, нет большой склонности к психологическому анализу отдельных лиц: дымкой томной усталости, пресыщения жизнью, полной сладострастия и обжорства, обволакивает он все изображаемые им лица помещичьей и даже чиновной России. У всех его портретов есть что-то общее, какое-то почти семейное сходство и они были, вероятно, далеко не столь похожи на свои оригиналы, как не лишенные яда характеристики Левицкого. Но зато в работах Боровиковского ярче отразилось душевное состояние русского культурного человека на рубеже двух веков. Не стремясь к передаче отдельных характеров, Боровиковский с неподражаемым мастерством создавал характеристику всей своей эпохи. Не возвышаясь над современниками, не относясь к ним критически, Боровиковский, как истый сын века, жил с ними одною жизнью, и в нем больше теплоты и любви, чем у его славного учителя. В творчестве Левицкого совершенно незаметно национальных элементов – он с такой же острою тонкостью мог бы проникнуть и проникал в психологию иностранца. Искусство Боровиковского, напротив, уже национально: только русский человек мог с такой яркостью понять дух своей эпохи и окружавшего его общества и найти такую красочную гамму, в которой ярче отражался бы этот дух эпохи, которая наиболее соответствовала бы общему типу изображаемых им лиц.

возвышаясь до той проникновенности, какой полон портрет авантюристки-француженки Давиа, созданный Левицким женские портреты Боровиковского запечатлели общий тип русской образованной женщины его эпохи: такой мечтательной, грустной и в то же время втайне страстной, ищущей наслаждений. Его жеманная княгиня Багратион (музей императора Александра III) смотрит так томно и невинно, как наивная девушка-провинциалка, а по словам современников княгиня была развратна до цинизма. Глаза женщин Боровиковского всегда подернуты какой-то чересчур земною влагой и сквозь напускную их томность и мечтательность проглядывает подчас почти животная страсть и грубость…

Таков и был век Боровиковского. На смену екатерининскому времени тайных, тщательно укрытых от нескромных взоров любовных наслаждений, шла суровая нагота павловских казарм, зрела аракчеевщина, какими-то таинственными путями связанная с выспренним сентиментализмом Александра, и, как грозный заключительный аккорд, носились в воздухе предвестники эпопеи Двенадцатого года.