История русского искусства

Дважды изломанный – в нашей Академии и в мастерской Давида – Лосенко убил, к сожалению, свой недюжинный талант. Это сожаление становится еще больше, когда видишь в Третьяковской галерее, подписанную его именем и даже с обозначением года «1756», великолепную жанровую сцену «В мастерской живописца». Художественною критикой еще не выяснено, действительно ли принадлежит его кисти эта загадочная картинка, полная жизни, тонкой наблюдательности и любовного отношения к неприкрашенной действительности, почти ни в чем не похожая на остальные работы Лосенко. Сомнения в принадлежности этой картины Лосенко имеют под собою не малую почву, но нет, однако, и убеждающих доказательств поддельности ее подписи. Если же картина, действительно, принадлежит юноше-Лосенко, тогда еще не вступавшему под академические своды, то не может быть и сомнений, что именно Академия загубила этого раннего и блестящего русского жанриста. Жалкий лепет какого-нибудь Танкова, работавшего двадцать лет спустя, не может и сравниваться с этою милою, подлинно бытовою картинкой – несомненною родоначальницей русской бытовой живописи, кому бы она, в конце концов, ни принадлежала.

Из остальных академических художников XVIII века заслуживает упоминания разве один только Петр Иванович Соколов (1753–1791), ученик Левицкого, Помпео Баттони и Натуара, профессор исторической живописи в Академии. Он действительно проникся классическим духом и умел создавать довольно гармоничные и безукоризненные по рисунку группы. Лучшая его картина «Меркурий и Аргус» (музей императора Александра III) свидетельствует о большом умении Соколова находить «щасливые положения фигур».

Остальные «академические члены» являлись серою толпою заурядных ремесленников-живописцев, охотно писавших и аллегории, и подвиги классических героев, и образа для новых церквей и соборов – отменно скучные и бездушные, но зато совершенно безукоризненные с точки зрения специальных академических «законов красоты».

Пейзажная живопись

При Академии Художеств XVIII века существовал особый «перспективный класс, во главе которого стоял талантливый декоратор итальянец Валериани. Картины этого рода уже вошли в обиход. Вслед за портретом лица, потребовались и портреты сооружений, хотя бы для того только, чтобы можно было лишний раз похвастаться перед другими. Еще в XVII веке при московском дворе работали «преоспективного дела мастеры», увековечивавшие на холсте виды городов, улиц, замечательных построек. В XVIII веке потребность в этом «архитектурном пейзаже почувствовалась еще сильнее.

Лучшим русским мастером XVIII века в этой области был сын сторожа Академии Наук Федор Яковлевич Алексеев (1753–1824), питомец Академии и впоследствии ее профессор. Алексеев внимательно изучал за границей работы переспективистов, делал с них копии, в особенности с величайшего венецианского перспективиста, Каналетто. Алексеева так и звали: «русский Каналетто», и на этот раз прозвище было метким.

В пейзажах Алексеева, конечно, было бы напрасно искать передачи настроения природы, яркости колорита. Он просто старается добросовестно, с точностью и мелочностью фотографического аппарата, передать виды петербургских набережных, московского Кремля или других преимущественно городских местностей. Однако, он уже видит особую туманность петербургского воздуха, холодную яркость его неба, мрачность дворцовых и крепостных громад, пытается передать их на холсте, но не находит на своей палитре соответствующих тонов. Он еще больше рисовальщик, чертежник, чем колорист; ему хочется запечатлеть малейшие черточки, все, что видит его глаз, и он тщательно вырисовывает корабельные снасти, лица и костюмы подчас не пропорционально маленьких фигур, населяющих его улицы и набережные. выписывает струйки воды у фонтана в Бахчисарае и т. п.

Но мало-помалу Алексеев глубже вникает в «душу» своих пейзажей, начинает любить эти улицы и набережные, особенно петербургския; фигурки людей и животных, ранее служившие своего рода декоративными украшениями, начинают оживать, соединяться в правдивые, жизненные группы, и понемногу оживает от них самый пейзаж, приобретает тонкий отблеск какого-то чувства, какой-то поэзии.

Работы Алексеева имеются и в московских музеях и в петербургском музее императора Александра III. Все они значительно тронуты временем: потрескались, порыжели и почернели, и все же для чуткого зрителя представляют не один только исторический интерес. К сожалению, под конец жизни Алексеев чересчур увлекся декоративностью и эффектностью рисунка, внесшими в его работы какой-то холод.