История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2

Растущий пессимизм, ощущение, что все кончено, с силой выразилось уже в

августе 1917 г. в ремизовском Слове о погибели Русской земли. Мемуаров о

1917 г. существует множество: немногие из них являются литературой, но

среди этих немногих такие замечательные вещи как Взвихренная РусьРемизова

и Фронт и революция(первая часть Сентиментального путешествия) Виктора

Шкловского.

Вдохновила революционную поэзию Октябрьская революция,

большевистская революция. Авторами величайших произведений,

вдохновленных ею, были не коммунисты, а мистики, очень мало общего

имевшие и с вождями, и с целями революции – Блок и Белый. Оба они в 1917–

1918 были тесно связаны с левыми эсерами; одним из вождей и теоретиков

этого движения был Иванов-Разумник, историк литературы, который и

придумал «скифскую» доктрину. «Скифы» были мистиче скими

революционерами, верившими в религиозную суть большевистской революции

и в очистительную силу разрушительных катаклизмов. Немало интеллигентов,

ничего общего не имевших с атеистическим оптимизмом Ленина,

приветствовали его революцию, охваченные духом самоубийственного экстаза.

Они надеялись и верили, что старый буржуазный мир, так бесполезно

нагородивший всю эту культуру, будет разрушен и новое человечество родится

к новой жизни на новой и голой земле. Они верили, что разрушение

материальных богатств, политического и экономического величия даст

большую свободу духа и что наступающая эпоха станет великой эпохой

духовной культуры – культуры вечности, по выражению Белого. Эти чувства

присутствуют в произведениях Блока, Белого, Гершензона, Волошина,

148

Ремизова, Ходасевича и других людей символистского поколения. Эти чувства

нарастали и распространялись в худшие годы голода, разрухи и террора.

В 1918–1920 гг. мистицизм был живым, как никогда. В Петербурге его центром

была «Вольфила», учрежденная Андреем Белым (Вольная философская

ассоциация), объединявшая принимающих большевизм и тех, кто отвергал

большевизм, но принимал новую эпоху – эпоху материального разрушения и

духовного созидания. Подобные чувства были распространены и среди

православного духовенства, которое, осуждая злую силу атеистического

коммунизма, готовилось к новой эре «примитивного христианства», когда

Церковь, преследуемая и преданная, воссияет ярче и более чистым

мистическим светом.

2

Русский большевизм есть ветвь русского марксизма и то, что характерно

для большевистской политической литературы, характерно для русской

марксистской литературы вообще. В целом это нелегкое чтение: все написано

на партийном жаргоне, который непонятен читателю, если сам он не

начитанный марксист. Это сплошной догматизм; авторитет тут играет гораздо

более важную роль, чем свободное исследование – марксист верит в авторитеты

так же свято, как средневековый схоласт. Произведения Маркса, Энгельса и

(после его смерти) Ленина считаются непогрешимыми. Писания

ортодоксальных марксистов, таких как Каутский и Плеханов, уважаются, пока

они не впадают в ересь. Аргумент Маркса неоспорим, разве только оппоненту

удастся найти ему другое толкование. Тексты Маркса (а теперь это начинается

и с Лениным) интерпретируются на множество манеров, как когда-то Библия,

ибо не существует ничего достоверного, кроме Святого Писания. Из всей

большевистской литературы писания Ленина – самое интересное со всех точек

зрения. Ленин, безусловно, был великолепным оратором и в речах, и в своих

писаниях. Язык его сравнительно свободен от официального жаргона.

Изложение ясное. У него есть дар иронии и гениальное умение облекать свои

идеи, как и свои повороты и перевороты в политике, в оракулоподобные,

запоминающиеся формулировки. Его статьи – статьи человека действия. У него

есть ораторский темперамент, но нет литературной культуры, и его речи и

статьи не есть литература в том смысле, например, как речи Жореса. Троцкий в

своих писаниях – немногим более чем воодушевленный и ловкий полемист.

Стиль его – неряшливый, газетный, изуродованный обычным большевистским

жаргоном. Это русский язык только в самом широком смысле слова. Он

развлекался также и «литературной критикой» и в этом виде деятельности

проявил довольно либеральный для коммуниста образ мыслей. Но, как и всякий

большевистский официальный критик, он интересуется не литературной

ценностью произведения, а его педагогической полезностью для воспитания

пролетариата. Единственная разница между большевистскими критиками в том,

что некоторые, как Троцкий и Воронский, понимают воспитание в более

широком смысле, включая туда и некоторую общую культуру, а другие думают,

что оно должно сводиться к вколачиванию марксизма и «ленинизма».

Главный литератор большевистской олигархии – Луначарский, комиссар

просвещения. Но если на писаниях Ленина и Троцкого, что бы мы ни думали об

их литературных и философских заслугах, несомненно лежит отпечаток

могучей личности, то Луначарский, хотя он человек сравнительно более

высокой культуры и с литературными притязаниями, – не более, чем