История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли

Сквозь сумеречные провалы его сознания, сквозь неожиданные озарения памяти постепенно вырисовывается горькая судьба человека, некогда страстно любимого, а потом отвергнутого и покинутого. Указывается даже место, где произошло это необъяснимое, ничем не предвещавшееся событие: на пути из Франции в Венецию, именно на этом, в воспоминаниях тысячи раз оплаканном пути, любовь его избранницы обратилась в презрение и она с отвращением отвергла его объятия. Говоря об этом, Маньяк сравнивает себя с раздавленным червем, который не может умереть, но «несет в себе постоянно живущую агонию смерти».

Многие исследователи творчества Шелли считают, что в исповеди Маньяка завуалированы страдания самого поэта. Например, американский ученый доктор Ньюмэн Уайт объясняет неожиданный перелом в тональности поэмы – от ясного, светлого вступления к болезненно мрачной основной части – тем, что все, связанное с Маньяком, написано сразу после смерти дочери и последовавшим за ней отчуждением Мери, которое вполне объяснимо. Мери в отчаянии осознавала, что в смерти ее ребенка, пусть косвенно, но все же повинен Перси, постоянно уступавший настоятельным притязаниям Клер на участие и помощь. Если бы Шелли не стал посредником меж Байроном и Клер, если бы он не потребовал переезда Мери с детьми из Баньи-ди-Лукки в д’Эсте…

Однако психическое состояние Шелли было столь тяжелым, что он не мог понять и простить Мери, любовь которой под влиянием горя на время перешла в свою противоположность. Позднее Мери назовет это свое состояние духовным дезертирством.

«Шелли описывает горькую реальность, в которой он сам является центральной фигурой», – утверждает доктор Уайт. Действительно, интенсивность, достоверность переживаний Маньяка заставляют задумываться над автобиографичностью этого образа. Как бы ни было тяжело Маньяку, каким бы несправедливым ни казалось ему отношение возлюбленной – в его душу не вселяется идея мщения. Нравственные принципы Маньяка высоки и чисты – несмотря на душевные и физические страдания, он остается убежденным противником «тирании, жадности, мизантропии, вожделения». Все это в значительной мере сближает автора поэмы с его героем.

Причины, по которым возлюбленная оттолкнула несчастного Маньяка, прояснены в поэме, во всяком случае, это не могло быть просто изменой. Более того, Маньяк тщательно скрывает от всех возможные объяснения внезапной перемены. Охраняя покой возлюбленной, «он запятнал ложью свой мозг, который от природы был предан истине».

Сохранился краткий отчет Мери, написанный, правда, двадцать лет спустя, о том периоде, когда после смерти Ка они обосновались в д’Эсте и Шелли погрузился в работу: «… его мысли, затемненные болезнью, стали мрачными, и он весь ушел в одиночество и стихи, которые он прятал, боясь ранить меня ужасными, но такими естественными взрывами отчаяния и уныния».

Из дневника Мери периода жизни в д’Эсте ясно, что ни «Строки, написанные среди Евганийских холмов», ни «Джулиан и Маддало» ей были тогда не известны. Видимо Шелли, надежно скрывавший от всех свои душевные раны, ассоциировал это состояние с той самой «маской лжи», которую постоянно носил его Маньяк.

Не менее убедительно выглядит и другая трактовка образа Маньяка. Некоторые биографы Шелли утверждают, что это – вольная поэтическая интерпретация сумасшествия и тюремного заключения Торквато Тассо. Косвенным доказательством этой версии можно считать слова самого Шелли: «Третий персонаж до некоторой степени списан с натуры, но только не принадлежит к данному времени и месту». Обе трактовки образа Маньяка не исключают, а скорее дополняют друг друга. Подробнее остановимся на второй.

Регулярно составлявшиеся Мери списки прочитанных за год книг показывают, что еще в 1815 году Шелли проштудировал «Освобожденный Иерусалим» и «Аминту», а в 1816 году снова вернулся к произведениям Тассо.

В 1817 году Шелли познакомился с «Элегией» Байрона, посвященной страданиям великого итальянца. Неотразимое впечатление произвели на Шелли те строки, в которых говорится, что «душа Тассо с самого раннего детства была пьяна любовью», любовь присутствовала во всем, что он видел и слышал, и это заставляло мальчика благоговеть перед любым явлением природы. Старшие считали его лентяем и часто наказывали, тогда он прятался в уединенной беседке, плакал и вызывал милые ему видения. Тассо испытывал все печали и муки духовного одиночества. Душа его постоянно искала родственную душу и наконец нашла ее – любовь к герцогине Леоноре поглотила все его существо. «Строки эти заключают в себе такое глубокое и пронзительное чувство, что слезы душат меня всякий раз, когда я возвращаюсь к ним», – признавался Шелли Байрону. Понятно, что автору «Аластора» «Элегия» особенно импонировала именно в этой ее части.

Спустя год герой новой поэмы Шелли Маньяк, как бы вторя уже существующим персонажам, скажет: «Будучи еще мальчиком, я посвятил всего себя справедливости и любви; это тот “преданный любви юноша” – так обычно говорили обо мне».